– Ну-ну. Меня отвели обратно в камеру. Медосмотра не было. А утром следующего дня (было десятое июня) вывели из камеры – и в кабинет. Там двое: комендант и смутно знакомый командир, тоже капитан. Тот несколько секунд всматривался в меня и наконец не совсем уверенно сказал: – Вроде Одинцов. В синяках весь, не поймёшь. – Я тебя видел у Городничего. Ты там со скуластым майором чаи гонял. – А, ну это Одинцов, – сразу подтвердил капитан. После этого комендант вышел, а меня усадили на стул. Этот капитан был из следственной части армии. Достав из планшетки бумаги, он сказал: – Мне приказали провести предварительный опрос, дальше будут работать следственные органы фронта. – Не понял. А что я натворил? – Вам вменяют в вину убийство семи бойцов и командиров после выхода из окружения. Есть свидетели. – Невиновен я, всё ложь, оболгать хотят дважды Героя. – Все следственные мероприятия в селе уже проведены. Убийство начальника разведки Кривцова тоже вам вменяют. – Это кто? – Майор, приказавший воздействовать на вас физически. – Не я. Я сразу покинул село, меня там не было. – У вас снайперская подготовка, сорок семь подтверждённых. Последний убитый вами немец у Харькова – в голову, та даже лопнула. Ничего не напоминает? – Нет. – Вы ведёте хороший счёт, вам нетрудно было их уничтожить с такого расстояния. Не совсем понял, как триста метров стали большим расстоянием. Там мало-мальски неплохой стрелок и тот попадёт. Но решил не перебивать. Только уточнил: – Кто стал командармом шестой? – Бабкин. – Ах, этот. Он накомандует. – Да, неприязнь между вами известна. Как вы его отчитали при всех за план по прямому прорыву… Если бы за вас не заступился комбриг… А потери действительно были огромные. Он и приказал тщательно разобраться. – Слили. На это капитан ничего не ответил и начал задавать вопросы. Я держался уже обдуманной мной линии поведения и с неё не сходил. А медосмотр так и не провели, скоты. Часов пять мы пробыли в комендатуре, я по-прежнему стоял на своём. Потом под охраной покатили в грузовике в сторону Воронежа, где разместился штаб фронта. Пока ехали, я размышлял, сидя на лавке у кабины, напротив конвойных, расположившихся у кормы. Ну, что слили, это печально, но ожидаемо. Я вспомнил слова следователя, сидевшего сейчас в кабине машины, они вызвали у меня немалый интерес. А сказал он, что мои документы и бумажку-вездеход не нашли. Скорее всего, они были у старшего особиста дивизии, который пропал. Это объясняет, почему немцы у передовой так нервничали и нагнали столько бойцов – войска для прочёсывания, наблюдатели на холмах, патрули. Да просто они нашли в кармане одного из убитых мои документы и – ахтунг, Одинцов! Все немцы знали, кто такой Одинцов, я сам листал их газеты. М-да, надо было пошарить по карманам и планшеткам, но кто ж знал? На столе в хате лежала папка, я думал, всё там. А тут вон оно что. Зря побрезговал обыскать их. Впрочем, что сделано, то сделано. Дальше будет решать трибунал. Меня серьёзно так подводят к этому делу. Бабкин уже не решает, он только приказ отдал, тут следственные органы штаба фронта работать будут. А там видно станет. Может, отпустят за недостаточностью улик, потому как выбить из меня признание не получится. А если буду на грани, перестреляю их всех и уйду, уже навсегда. Проще новую личность сделать, благо лицо моё в газетах не мелькало, и жить под другим именем, чем стать калекой. * * * Строй заключённых, в конце которого стоял и я (а что, рост невысокий, не первым же) был выровнен начальником лагеря. Он придирчиво изучил нас и кивнул вербовщику. Была середина сентября сорок второго, я уже два месяца как отбываю срок. Пять лет дали за убийство часового у землянки. Остальное прицепить не смогли, по косвенным уликам – да, но и только, а вот часовой точно мой. Хотя я этого всё так же не признавал и кричал на суде, что невиновен. Два гада из других сидельцев выступили свидетелями. Действительно они видели или нет, не знаю, может, и врали, но как я выбрался, убил часового (на светлом фоне неба им было это видно) и сбежал, описали довольно достоверно. Остальные задержанные остались на месте. Да это они крик и подняли, отчего тревога поднялась. Я надеялся, что они разбегутся, а нет: считали, что с ними разберутся и отправят по своим частям дальше служить. Вот такая засада. Выбить из меня признания попытки были, но осторожные: знали, что может быть с ними, два примера на глазах – майора и особистов. По совокупности мне давали пятнадцать лет, хорошо к расстрелу не приговорили, но, учитывая награды и что спас немало народу из окружения, скостили срок до пяти лет. Ну и, само собой, наград меня лишили (это официально, так-то они все в хранилище) и звания тоже. Отбывать срок меня отправили в казанскую ИТК. Заключённые здесь отбывали срок, работая на фабрике. Мы шили лётные костюмы, унты, те самые рукавицы из беличьего меха. В общем, занимались летней и зимней формой одежды для лётчиков-высотников, для дальней бомбардировочной авиации. Вот шлемофоны уже не наша работа. Я постепенно осваивался. Меня в швейный цех направили, а был ещё сапожный, где унты делали. Сначала на кройку поставили, две недели впитывал бесценный опыт, потом уже на шитьё перешёл, где и работаю по сей день. Погоняли меня, чтобы все этапы знал. А тут вдруг срочно работы остановили – и всех на плац. Зачем?! Я как раз швы проклеивал, очень сложная и скрупулёзная работа, а тут нас всех выгнали во двор, где построили в три ряда. А, понятно, снова добровольцев в армию отбирают, в штрафбаты. В августе уже набирали и неделю назад тоже, всякий раз по три десятка согласных было. Что-то зачастили. Я с интересом смотрел, кто на этот раз согласится. Нет, с их выбором я был согласен, даже уважал его: Родину защищать надо. Но сам категорически не хотел на фронт. Навоевался, хватит с меня. Почти тысяча немцев на счету, пусть кто-нибудь побьёт этот мой неофициальный рекорд. Я считаю, что никому ничего не должен: вон, по рукам надавали и на зону упекли – ни за что, я ведь жизнь свою спасал. Так что пошли они. А вообще на фронтах положение тяжёлое. Немцы снова несколько котлов организовали, Юго-Западный фронт почти весь сгинул, моя шестая общевойсковая армия тоже. Немцы уже вышли к Сталинграду. Что он им так глаза мозолит? Идут бои за город. Поэтому я, как и остальные, с немалым интересом смотрел на тех, кто выходит. Десяток уже есть, но, видимо, и всё. Все желающие ушли с последним набором, а остальным и тут хорошо. И тут я вдруг ощутил мощный толчок в спину, от которого невольно выбежал вперёд, сделав четыре быстрых шага и потирая при этом спину. – Одинцов, – сообщил начальник лагеря, а вербовщик начал записывать. – Идите к чёрту. Меня из строя вытолкнули. На фига мне ваша армия и штрафбат сдались? Развернувшись, я кинулся обратно к строю. Крепкий такой заключённый, тоже из бывших фронтовиков, новенький, который меня и вытолкнул, пытался блокировать мою руку, но удар коленом в пах, а потом мощный удар лбом в переносицу заставили его поплыть. Прежде чем меня оттащили, я успел нанести ещё несколько ударов. Удары смертельные, меня им научили братки ещё в прошлой жизни, в девяностых. Применил всего раз, теперь вот второй такой случай. Я подставы не прощаю. Однако, несмотря на моё крайнее возмущение, мат и заявления о том, что я не согласен, меня всё равно включили в состав добровольцев. Думаю, всё для этого и было затеяно, и этого урода подговорили, чтобы он меня вытолкнул. Ну вот чую, что это так. Ну, ему я отомстил, несколько часов – и сдохнет. А вот со мной поступили не так, как я ожидал. У нас в колонии драки запрещены, нарушителей сразу в карцер, однако ничего подобного, включили в группу добровольцев. Ну точно дело нечисто, подстава и есть. Вообще колония наша – шик и блеск, спокойная. Да, работаем много, с шести утра до семи вечера, с часовым перерывом на обед, но и план всегда выполняем. Правда, начальник лагеря установил такой порядок, что тем, кто выдаёт больше готовой продукции, увеличивают пайки. Кормят негусто, а с дополнительными пайками жить можно, поэтому таких желающих хватает. Ну, мне это не надо, я выполнял точно по плану, был в середнячках, а подкармливался из своих запасов. Ни с кем в бараке или на рабочем месте не сошёлся; опера, пытавшегося меня вербовать, послал, но мягко. В общем, был не особо общительным, да и не надо мне этого. Срок мой выйдет в сорок седьмом – вполне нормально. Я предвкушал тихую и безмятежную жизнь в колонии до окончания срока, даже и на УДО особо не рассчитывал, так досижу. Припасов как раз хватит. А потом на волю с чистой совестью, куда-нибудь на юга, там и устроюсь. Ещё пока не решил, дожить надо. А тут такое. Оно мне надо? Оно мне совсем не надо, но под прицелами часовых чёрта с два дёрнешься. Пожить-то хочется, причём тут, в колонии, а не на передовой. Всего набралось двенадцать добровольцев, я тринадцатый. Когда отбор закончили, вербовщик встал перед нами и начал зачитывать список пофамильно. Когда он дошёл до меня, я сказал: – Я против. Вы отбираете добровольцев, а я ни разу не доброволец. На это вербовщик не обратил внимания, а я получил тычок прикладом от охранника. Закончив перекличку, нас повели к выходу. Там посадили в машину. Я надеялся, что пешком поведут: думал, утеку. Доехали до вокзала, где нас высадили. Тут стоял эшелон. Кроме нас в городе собрали ещё три десятка добровольцев: тут, возле Казани, не одна зона, точно не знаю сколько, но есть. Нас всех погрузили в одну теплушку, места на нарах не хватало, некоторые легли на полу. Я под нары залез – не подумайте чего, уберу часть пола и утеку. Однако не успели закрыться двери, как начали выкликать мою фамилию. Откликаться я и не думал, лежу себе, жду отправления. А этот не унимается. Приказал выгнать всех наружу. Я маленький кусок доски в стене убрал, как будто сучок вытащил, глянул, а там оцепление. И светло ещё, фиг сбежишь. Поэтому вагон я покидал последним, с хмурым видом пристроившись в конце строя. Капитана, выкликавшего меня, всматриваясь в лица, я игнорировал. Он явно не знал меня в лицо. А паиньку из себя строить мне уже не надо, теперь-то уж что, всё равно бежать собираюсь. Видимо, капитану указали на меня. Он подошёл, спросил: – Заключённый, почему не откликаетесь? – Глухота у меня. Избирательная. – Выйти из строя. Сделав два шага вперёд, я встал и тут же полетел от удара в голову. Вообще, тот в челюсть метил, но я чуть пригнулся и подставил более крепкий череп. Взвыв, капитан схватился за руку: отбил. У меня у самого звон стоял в ушах, как бы контузию не получить, и так от прошлой неделю отходил. Держась за голову, я осторожно сел. В итоге по приказу начальника эшелона, а им был этот самый капитан, меня отправили в карцер. Откуда тут карцер? Нашёлся. Я думал, специально для меня прицепят вагон, где есть карцер. Нет, поступили просто: сунули меня в запирающийся на замок ящик, расположенный у паровоза, под тендером с кучей угля. С некоторым трудом, но я там поместился. А вскоре дали приказ на отбытие. Эшелон пошёл прочь от Казани. Как только стемнело, я убрал кусок стенки ящика в том месте, где были ноги, и стал осторожно выбираться. Под ногами мелькали шпалы, свалюсь – превращусь в фарш под вагонами. Однако утёк и покатился под откос, вполне благополучно, ничего не поломал. Эшелон уходил вдаль. Мелькнул огонёк фонаря на последнем вагоне, где маячил часовой, а я встал, отряхиваясь, и отдал им последний привет, ударив по сгибу локтя, показывая тем самым, что о них думаю. Развернувшись, побежал прочь. Первым делом надо избавиться от одежды заключённого. Обычная городская одежда у меня есть, сейчас искупаюсь, и можно переодеваться в чистое. Хотя вода уже холодная, не для купания: меня забрали из колонии одиннадцатого сентября. Сегодня пятница, через несколько часов суббота наступит. Что дальше делать, я уже решил. В отшельники подамся, уйду в леса, найду заброшенную сторожку и буду жить, охотиться, грибы собирать. До конца войны так проживу, а потом выйду к людям. На фронт уже не пошлют, закончилось всё, а от остального отобьюсь. Я не считаю себя трусом или предателем. Я воевал, честно воевал, и хорошо, пока по рукам не надавали и на зону не упекли. Продолжать снова, как будто ничего не было, не собираюсь. Да я знаю, есть такие люди, что прощают. Но я не такой, я не буду прощать. Не умею. Обидно, но поймали меня этой же ночью. Разбудили под утро, пинком. Оказалось, искали пропавшего в лесу ребёнка, прочёсывали местность и наткнулись на меня. Скрутили так, что не пошевелиться, ещё и попинали, выпытывая, не я ли ребёнка украл. Наконец подошёл милиционер, что участвовал в поисках. Я не переоделся, видно, что беглый. – Кто такой? – А по мне не видно? Уже светало, и поисковики гасили факелы, некоторые расходились, звали ребёнка – девочку, судя по имени. – Не ершись. Я по-хорошему спрашиваю. – Бежал с эшелона. Добровольцев с разных зон везли на фронт, в штрафбаты. – Там же обучать должны? – Это тех, кто не воевал и не служил. А я с начала войны и до июня этого года в войсках, пока под трибунал не попал. – Так чего бежал, если доброволец?