А я двинул к танкам. У третьей машины, это была «четвёрка», люки оказались прикрыты, а не заперты, как у остальных. Немца я усадил на место стрелка, сам сел рядом, руки ему связал за спиной, причём хорошо, в районе локтей тоже, в рот сунул кляп. Тут и тревога поднялась, видать, пропавшего часового искали, а он у меня в хранилище – это чтобы время выиграть. Я запустил движок – ого, баки полные, отлично! – стронул тяжёлую машину с места и, разгоняясь, помчал по улице. Две легковушки раздавил – случайно, пока с управлением разбирался. Вырвавшись на дорогу, погнал дальше. Немного в скоростях путался, но потом разобрался. Скорость держал километров тридцать. Тут, конечно, не укатанная трасса, а полевая дорога, да ещё разбитая, с подмороженной грязью, но такую скорость держать мог. Так и катил. Через час я остановился. Тут и немец как раз стал подавать признаки жизни, а то я уже беспокоился: видать, слабой голова оказалась у немца, долго в себя приходил. Поднявшись на башню, я поднял в небо дрон, благо погода позволяла, и осмотрелся. Понятно, все части в округе подняли по тревоге. Я чуть было не вляпался: в пяти километрах впереди перегораживали дорогу, пушки стояли. А сзади погоня, километров на восемь отставала. Да, быстро они собрались. Поискав объездные пути, я их нашёл, даже несколько. Частью по полям, пару оврагов придётся пересечь и две речки, но, глянув взятые у генерала карты, я нашёл броды, так что, думаю, справлюсь. Пока дрон возвращался в автоматическом режиме, я достал из хранилища убитого часового, обыскал его, прибрав всё ценное, и сбросил тело на дорогу, потом убрал дрон и вернулся на место мехвода. Там меня встретил внимательный взгляд генерала. При свете приборов он рассмотрел меня, и в глазах его мелькнуло отчаянье. А я только шире улыбнулся и погнал дальше. Вскоре я свернул в поле. Скорость сразу упала километров до пятнадцати от силы, но пёр себе спокойно. Каждые пятнадцать минут останавливался, изучал всё вокруг дроном и ехал дальше. Я смог не только избежать немецких засад, но и ушёл за Тулу, обойдя стороной строившиеся там оборонительные укрепления. Когда начало светать, я загнал хорошо потрудившуюся бронемашину в кустарник, подальше от дороги. Выбравшись наружу, первым делом достал довольно большую маскировочную сеть (сам делал) и накрыл ею танк. Заправлять машину не стал: опасно, её могли по следам найти. Забрав с собой немца, отошёл подальше и устроился с ним в овраге. Дал ему возможность облегчиться, покормил с ложечки и чаем напоил. Потом расстелил спальник на подстилке – трофейный, немецкий. Стянул с немца сапоги, снял шинель (пришлось его развязать, потом снова связать), уложил и показал знаками, чтобы спал. Ну и сам рядом устроился. Когда через брод переезжал на скорости, вслед стреляли из винтовок: была оборона, и они знали о прорвавшемся танке, знали. Если танк найдут, будет, конечно, жаль. Ну да ладно, тогда на мотоцикле доедем, тут до Подольска по прямой километров сто двадцать будет. А если не найдут, то гляну сначала, заправлю и дальше поеду. Будет неплохо передать майору кроме генерала ещё и танк, чтобы утёрся, скотина. День прошёл не сказать что хорошо. Нет, нас не нашли, я вообще не слышал шума. Проснулся оттого, что пошёл мокрый снег, первый в этом месяце. Пришлось вставать, натягивать тент. Так ещё потеплело, снег растаял, слякоть вокруг. Блин, вот погода. В такую погоду нужно дома сидеть или в крайнем случае в землянке, а не находиться под открытым небом. Вот поэтому я и не люблю работу разведчика. Вроде выспался, да и генерал заворочался. Я покормил его, сводил за поворот оврага, прибрал все вещи. Ну а потом, пока он на складном стуле сидел, я изучал документы и карты, которые при нём были. Бешенства пленного не передать, он так и сверлил меня глазами. Языка немецкого я не знал, но разобраться в его удостоверении смог. Он командир восемнадцатой танковой дивизии, генерал-майор получается, некто Вальтер Неринг. А интересные документы и карты, их срочно нужно отправить в Москву, в Генштаб. Причём документы в основном принадлежали другому генералу, он был старше званием – начальник Неринга, командир сорок седьмого моторизованного корпуса, генерал танковых войск Лемельзен. Я наудачу спросил у Неринга, зачем к нему приезжал командир корпуса, и – о счастье! – английский он знал, пусть и не очень хорошо. Правда, на мои вопросы отвечать отказался, но хоть бытовые моменты можно будет обсудить. Закончив с документами, я зарядил батареи дрона – пока генерал курил на стульчике, за поворотом тарахтел генератор. Немецкий бензин ему вполне подходил. Иногда я поднимался на склон и поглядывал вокруг, но было тихо. Как стемнело, я сбегал и глянул – танк стоит, рядом никого. Привёл генерала, усадил его на место стрелка. Запустил движок, а он холодный, схватился не сразу. Пока мотор прогревался, я из бочки самотёком стал заправлять баки. Две трети бочки ушло, решил, что пока хватит. Убрал маскировку и провёл дроном разведку, От места стоянки танка до дороги километра два, там всё чисто. Похоже, танк никто не искал. Определив, где стоят посты и как их лучше объехать, я двинулся в путь. Дрон здорово помогал. Гнал я на предельной скорости и успел за два часа до рассвета добраться до Подольска. Поставил танк в лесу на окраине города, снова накрыв его маскировкой, генерала заминировал гранатой-пустышкой, чтобы не дёргался. Тот с неё глаз не сводил, по виску капли пота потекли. Ох, как бы его кондратий не хватил. А я переоделся в свою форму комсостава, сверху накинул шинель и рванул к хозяйке квартиры. Еле достучался, так крепко спала. Забрал оба тазика с холодцом, два раза бегал с ними, делая вид, что отношу в машину внизу. Хозяйку поблагодарил, чмокнув в щёку, и убежал. Кстати, у меня новенький патефон, у генералов взял, и запас пластинок изрядный, тут и разные заграничные исполнители, в том числе французские. Вернувшись к танку, я освободил генерала от гранаты, потом достал красное полотнище и закрепил его на древке. Ну а спустя два часа после того, как рассвело, загрузил в танк генерала, запустил движок и нагло покатил в город. Пост на въезде проехал спокойно. Там, конечно, таращились на меня и даже попытались было остановить, но я и внимания не обратил на их знаки и приказы. Да и чем бы они могли остановить танк? Пушки у них не имелось. Я подъехал на танке к зданию, где размещался штаб, по времени он уже должен был начать работать. И работал – все высыпали на улицу. Уф, я-то опасался, что отбыли на фронт. Тут и гражданские собирались, смотрю, и мои бойцы прибежали, старшина мелькнул в толпе. Заглушив двигатель, я ловко выбрался, стараясь не испачкаться (танк весь в грязи был), и сказал комполка: – Товарищ майор, вы просили вражеского генерала – генерал есть. Командир восемнадцатой танковой дивизии генерал Неринг. Принимайте. Первым подскочил особист, помог вытащить из танка связанного генерала. Толпа загудела, рассматривая его. Бумаги и портфели, находившиеся в танке, особист лично принимал. Всё это срочно доставили в штаб. Вскоре приехали двое в высоких чинах из политуправления. И как мне удалось подслушать, комполка действовал не по своей инициативе. Ладно бы он, когда полк на передовой был, подначивал, отправив меня за генералом, а когда полк в глубоком тылу, как бы он это провернул? Это вне его компетенции. Я думаю, сотрудники политуправления, воспользовавшись травлей, просто заставили его так сделать. А может, и нет, я ведь только обрывок разговора подслушал, а остальное дофантазировал. Однако у меня получилось, и все были довольны. А ведь меня чуть было дезертиром не объявили: сбежал, бумаги не оформил, а поди знай, куда я пропал, может, в тыл сбежал? В общем, по краешку прошёл. Пока товарищи из политуправления разбирались с переводчиком в доставленных мной документах, я писал рапорт, при этом устно докладывая, как добыл вражеского офицера. Документы второго генерала я им тоже сдал. Причём тут всё решал особист. Он висел на телефонном проводе, а когда закончил, нас срочно дёрнули в Москву. Нас – это меня, комполка, особиста, генерала, обоих чинов из политуправления фронта и двух бойцов охраны. Посадили на мотодрезину – и в Москву. Дрезина внешним видом на трамвай похожа, но бегала шустро. Куда после прибытия подевались остальные, не знаю, а меня встретили сотрудники НКВД. Особист легко им меня сдал, и меня доставили в здание на Лубянке. Там я увидел знакомое лицо – капитана, что автоматом «Вал» интересовался. А вот ромба у него не было. * * * Вот уже третий день шли довольно жёсткие допросы. Спецсредства применяли, и в холодной держали, где по колено холодная вода, и дуболомы работали, но профи: следов избиения не было. Я сам себе их оставлял, в карцере о стену бился, синяками разукрасил лицо: решил изгадить им малину, раз уж они так старались не оставлять следов. Капитан был очень зол. О нет, пленение генерала их не интересовало. Им нужен был автомат. Этот альтернативно одарённый капитан покумекал и понял, что я их надурил. То, что я трофейщик, известный факт – вон, даже гильзы не выкинул. Выкинул бы я оружие, которое так мне понравилось? Да нет, конечно. Вот капитан и почувствовал себя ослом, рявкнул, ударил по столу. А я к тому времени уже за генералом ушёл. Ну а когда вернулся, ему меня и отдали, а дальше он начал работу, выбивая из меня информацию и само оружие. Ага, хоть в котлету превратите, не отдам. Выкинул, и всё тут. Правда, границ они не переходили. Если бы я почувствовал, что меня инвалидом делают, просто уничтожил бы всё вокруг и сбежал, прорвался бы. Но пока терпимо, хотя работать умеют, этого у них не отнять. Кстати, из моих вещей им ничего не досталось: я убрал в хранилище не только сидор, но и награды, и документы. Хрен я им что дам. Оформляли меня по справке от полкового особиста. На третий день меня отправили не в карцер, а в камеру. Отработали перед этим серьёзно. Я зашёл скособоченный, на лице синяки, под глазом бланш, губа разбита, на скуле кровоподтёк, на подбородке синяк расплывался, на виске ссадина. На лице – это моя работа, а вот остальное – местных. Да, камера – это не карцер, где я две ночи провёл, сидя на корточках на стуле, а они думали, что в ледяной воде. Убирал стул, когда конвоир открывал дверь. Жутко хотелось спать, мысли плавали – этот капитан знал своё дело. Я дрожал, обхватив себя руками: в одной форме был, галифе закатаны до колен, сапоги сразу отобрали, как и шинель. А камера с военными была. Четверо нар, по две с двух сторон, и всего шесть человек. Маловато. Интересно, кого из них ко мне подводят? Это же классика жанра. Или тут все агенты местных? Как только дверь за мной захлопнулась, один из сидельцев сказал: – Давай к нам, парень, ложись тут, я шинель дам. А вот и человек спецслужб, доброту проявляет, подходы ищет. Впрочем, отказываться я не стал, в полы шинели замотал разбитые в кровь ноги: а походите по бетонному полу, запинаясь о ступеньки, также разобьёте. В общем, укутался, лежал и дрожал. Один из сидельцев, с разбитым лицом (тут явно не сам, дуболомы работали), в чёрных петлицах по два ромба, кажется, инженер, прошепелявил вопрос: – Кто работает? – Гольцев. – Ах, этот. Ну, он дотошный. – Враг он, оказывается. Я в плен немецкого генерала взял, командира танковой дивизии, а второго убил: двух мне не унести было. Немцы на своих агентов вышли, узнали, кто генералов взял и одного убил, а другого нашим передал с кучей документов и карт, вот агенты и работают. Гольцеву, видимо, приказали от меня избавиться, он и старается. У-у-у, вражина. Не стесняясь рассказал всё. Сказал, даже если в камере расскажу, нестрашно: они все приговорённые. – Да чего ты врёшь?! – возмутился тот, что шинелью поделился – судя по петлицам, капитан ВВС. – Не было такого! – А ты в кабинете был, когда меня избивали?! – огрызнулся я. – Или ты стукач местных? А ведь точно стукач, я таких тварей за версту чую. Скольких уже сдал, падла?! Остальные на него нехорошо посмотрели, видать, и сами подозревали. Двое встали, и «капитан» рванул к двери и заколотил в неё. Его выпустили. А вскоре и за мной пришли. Ну, здравствуй, родной карцер. Как только звук шагов удалился, я достал стул, разложил, забрался на него, вытер ноги полотенцем. Потом телогрейку накинул, на ноги валенки надел, из котелка поел горячего куриного бульона с лапшой, а то уже носом шмыгаю и тело ломит – простудился. Ну а после задремал: хоть так, вприсядку, посплю, опыт уже есть. Просыпался часто, от любого шума, поэтому, когда часов через пять дверь открыли, я уже стоял по колено в воде, прислонившись к стене и делая вид, что дремлю. – На выход, – с хмурым видом велел конвоир. – Дверь закрой, холод выпускаешь, – схохмил я хриплым голосом, и меня тут же скрутил жуткий кашель. Впрочем, конвоир ждать не стал, схватил меня за ворот, да так резко, что оторвал его. Вытащил меня из карцера и, поддерживая, повёл наверх. Оказалось, всё, меня выпускают. Выдали всё, что забрали, когда меня принимали и составляли опись того, что при мне было. А потом бланк о неразглашении пододвинули, и капитан, всё тот же Гольцев, велел: – Подписывай. – Прям разбежался. – Не подпишешь, хуже будет. Или собираешься байки свои рассказывать? – Я много новых придумал, слушателей немало, порадую их злобными гэбистами. – Если не подпишешь, отправлю обратно в карцер. – Ну, карцер так карцер. Меня снова скрутил кашель, но я не препятствовал, когда меня раздели (в этот раз и френч отобрали, а он шерстяной) и снова отправили в карцер. Оставшись один, я закутался в тёплые вещи. Когда-нибудь им это надоест. Может, снова кулаками поработают? Хоть согреюсь. Да, похоже, в ребре трещина – ноет. Я забылся тревожным сном и чудом, когда конвоир уже щёлкал замком, успел убрать всё в хранилище. Тот с подозрением осмотрел карцер и велел двигать на выход. Вышел я сам, хотя меня серьёзно шатало, ног почти не чувствовал. Оказалось, за мной по бетонному полу тянулись окровавленные следы: опять о ступеньку разбил и даже не почувствовал. А вот и Гольцев, один. – Не подпишу. – А и не нужно, ты уже подписал. Поэтому если пасть раскроешь, будешь отвечать по военному времени. – Да по фигу. – Пошёл вон. И я пошёл. Снова выдали вещи. Я проверил – мои, и всё на месте. На распухшие ноги с трудом натянул сапоги, после чего покинул это здание и уковылял в ближайшие жилые дома, где переоделся в гражданское, а потом – в ближайшую больницу, обслуживающую гражданских. Там мной и занялись. Я подкинул деньжат врачу, и тот со мной как с родным возился. Документов не было, записался как Герман Бесфамильный. А простуда за меня серьёзно взялась, два дня провёл в забытьи; хорошо, что на лёгкие не перешло, пневмонии не было. В больнице я пролежал две недели. Кстати, кто я такой, узнали через десять дней. Милиционер приходил, он и выяснил. Мне к тому времени заметно легче стало. Я и не стал ничего скрывать, сказал, что лечился от избиения сотрудниками на Лубянке: мол, морили голодом, в карцере в ледяной воде держали, выбить признания не смогли, вынуждены были отпустить. Чуть позже и командиры из столичного гарнизона прибыли. Я, оказывается, дезертир. Военюрист стал вести опрос. Рассказывая о том, что со мной на Лубянке делали, я сказал, что Гольцев склонял меня к интиму (мол, они там все по мальчикам), но я не дался. Военюрист выслушал с интересом, но в опросные листы вносить это не стал. Ну и, объяснил я, поскольку плохо себя чувствовал, и чтобы снова в подвалы Лубянки не утащили (а они это постоянно делают, два раза уже), решил в обычной больнице отлежаться. Повторно карцер с водой я не выдержу. Военюрист и пояснил, что несколько дней меня искали по всему городу, пока не объявили пропавшим без вести, а потом почему-то дезертиром. А на выходе с Лубянки меня, оказывается, машина ждала, чтобы отвезти в гостиницу, да так и не дождалась. А вот это странно: машины точно не было, я бы запомнил, да и сотрудники НКВД ничего про неё не сказали. Юрист внёс это в опросные листы. От него же я узнал, что полк мой воюет, комполка Героя получил, меня тоже наградили, но вручить награду не смогли, поскольку я пропал. А теперь суд будет, всё же официально меня признали дезертиром. Буду подавать апелляцию, что был болен и лечился в больнице. В общем, что-нибудь придумаю. Я скрестил пальцы, чтобы суд был в мою пользу. В тылу безопаснее, даже на зоне. Забирать меня из больницы не стали, оставили долечиваться. Потом выдали командирскую форму без знаков различия и повезли в военный суд. Да трибунал и есть. Надо сказать, выделенный мне адвокат был красноречив, и я мрачнел всё больше: похоже, просто пожурят и отправят дальше служить. Но тут вмешалась госбезопасность: принесли бумаги судье, едва успели до оглашения решения. И в результате показания сотрудника милиции, что меня опрашивал, плюс письменные показания работников больницы (а я не стеснялся рассказывать, что и как было в подвалах Лубянки) решили дело в мою пользу. В том смысле, что суд постановил за дезертирство (что, впрочем, смягчено моей болезнью, хотя не предупредил командование), а также за невыполнение обязательств по молчанию (раз уж бумаги подписал) разжаловать лейтенанта Одинцова в простые красноармейцы и лишить всех наград. Меня к Герою представили, как и комполка, и обоих хмырей из политуправления, но они уже получили свои награды, а я не получу: меня вычеркнут из наградного списка. Вот это везение. Я попытался сделать скорбное лицо, даже заплакать, но не смог: лицо кривилось, а я подхихикивал. Надо было перед зеркалом потренироваться. Кажется, меня приняли за сумасшедшего. Вообще, я надеялся получить лет пять на зоне, спокойно переждать войну и дальше жить мирной жизнью. Не хочу я воевать, не нравится мне это, да и свой долг я выполнил, немцев немало набил. Но решили вот так. Ладно, буду строить обиженного властью, тоже неплохая тема. И знаете что? А ничего, решение суда было приостановлено по личному распоряжению маршала Шапошникова. Меня прямо из зала суда доставили к нему. Оказалось, меня искали всё это время, а найти не могли, прятали. А тут суд, об этом узнали, и прибыл порученец маршала, подхватил меня под руки на выходе. Как выяснилось, он меня и ждал у здания на Лубянке, только у другого выхода. Сотрудники НКВД знали об этом, специально так сделали. Вот я и рассказал маршалу, что и как было. Уже правду. Я в больнице заготовил несколько историй, включая и те, что Гольцев был по мальчикам и, пользуясь своей властью, склонял меня к сожительству. Но решил, что маршал шуток не поймёт, и оставил эти истории на будущее. То, что подписал акт по молчанию, я опроверг: меня после карцера бил озноб, руки тряслись, я физически бы не смог удержать перо в руках. Подделка это. Да они и не скрывали, сами сказали, что я уже всё подписал. Вообще, маршал мог рявкнуть, и меня быстро пред его очами поставили бы. Он и рявкал, дважды – и пшик: нет меня, и всё, ищите сами. В первый раз я в застенках сидел, и это скрывали, во второй раз действительно сбежал, в больнице лежал. Почему госбезопасность пошла на попятную? Так там разные группировки, вот одна из них и вышла на маршала, выдала ему нужную информацию, сливая своих. Гольцева арестовали. Мои слова о том, что он агент немцев, оказались пророческими: я глумился, а оказалось, он им и был. Ромбового не взяли, он успел сбежать. Папка с моим делом пустая была, ни одной бумаги. Понятно, рисунок автомата «Вал» ушёл к немцам. Мои показания не требовались, Гольцев уже раскололся, столько инфы было. Остальные за честь мундира боролись, поэтому на судий и давили: мол, акт о молчании вроде как подписал, а треплюсь о том, о чём молчать должен. Всё это мне лично маршал рассказал. Знаете, занятно. Удивил. Синяки у меня на лице ещё не сошли, но уже пожелтели, скоро пропадут, ссадина на виске подживала, губа разбитая тоже. Но это ничего не меняло. Я успел побывать у парикмахера, сходить в душ, после чего меня облачили в новенькую парадную форму (пришлось выдать спрятанные награды, они должны были быть на френче) – и в Кремль. В этот же день, только вечер наступил. А там награждение. Я получил «Золотую Звезду», орден Ленина третьего типа (это уже второй у меня) и звание старшего лейтенанта. Последнее – от маршала, я так понял, это извинения с его стороны. А у меня руки опустились: я старался, как мог, и ничего – судьба постоянно вмешивается. Блин, ладно, буду пока плыть по течению. А что остаётся? Такое впечатление, что судьба просто не даёт мне свернуть с проторённой дорожки. Может, это всё и совпадение, отрицать не буду, но командиром я становиться не хотел, это комдив восемьдесят седьмой решил, отправив меня в Киев. И я бы им не стал, но командование школы решило нас пораньше порадовать, Да и остальное как-то само собой происходило. В общем, я махнул рукой: пусть идёт, как идёт, вмешиваться не буду. В принципе, чем выше звание, тем безопаснее, можно и к этому стремиться. Работа в штабе тоже важна и при этом безопасна. Ночевал я в казармах столичного гарнизона. А на следующий день (наступило уже тринадцатое ноября), когда мне внесли новые данные в удостоверение, я добавил кубарей в петлицы и, получив дорожные, продаттестат, проездные и направление на дальнейшую службу, расстроенный двинул на Киевский вокзал, откуда с ближайшим эшелоном направился в сторону Тулы: моя дивизия там воевала.