– Это моя настоящая фамилия. Документы Фролова мне попали случайно. Его убили какие-то урки, потом уже они мне попались в руки. Думаю, эти урки работали на немцев, у них была пачка из тридцати удостоверений командиров РККА и НКВД. Наверное, собирали документы для диверсантов. – Зачем сменил фамилию? – Были причины. Тебе о них знать не надо, целее будешь. – Это твое решение и… спасибо, что сказал правду. Мишин, кстати, тебе кто? – Похоже, что родственник… Что ты там до этого спрашивал? – Что? А… когда начнем операцию? – Через полчаса, ровно в три дня, – сверился я с часами. – С танкистами устойчивая связь? – Да. – Сообщи им координаты немцев… Ефрейтор Ганс Отто Байер был расстроен. После той бойни, что произошла десять дней назад, он и остальные выжившие были отправлены в отдел контрразведки, где их плотно допрашивали. Конечно, бегство с поля боя сильно ударило по личному делу ефрейтора, и о земле под Киевом можно было забыть, теперь дадут где-нибудь в белорусских болотах. Но то, что другого выбора у та не было, признали даже офицеры гестапо, проводившие проверку. После пяти дней мытарств получив сообщение, что полк будет заново сформирован в Польше, выжившие было воспряли духом – все-таки подальше от войны, ведь всем известно, что солдаты всегда остаются в своих подразделениях. Однако командир дивизии подложил им свинью, переведя в другой полк. Мечты вернуться в Польшу и повалять на сеновалах всегда согласных прекрасных полек так и остались мечтами. За несколько дней они немного отошли от того чувства поражения, что вселилось в солдат после бегства от уничтоженной колонны. За день полк проходил до пятидесяти километров в сутки. Несколько раз бывало, что к ним с поднятыми руками выходили целые подразделения русских, даже однажды целая рота с командиром во главе. Ефрейтор тогда с чувством попинал этого лейтенанта, хэкая при каждом ударе. Потом он лично пристрелил лейтенанта и именно тогда понял, что пришел в норму, и ругань командира своего взвода слушал с довольным лицом. С тех пор он обязательно убивал одного из пленных, находил для этого повод. Дальше их полк был на острие флангового охвата одной из армий русских, когда внезапно блестяще проходившая операция дала сбой. Когда колонна приблизилась к переправе, вдруг открыла огонь охрана моста. Среди всей какофонии опытный ефрейтор сразу выделил такие знакомые очереди русских зениток. Когда в борт их грузовика влетел шальной снаряд, разорвав двух сидевших рядом солдат, Ганс Отто первым с отвисшими сзади штанами и опустевшим кишечником покинул кузов и залег на обочине, отползая в поле. Этот ад длился так долго, что Байер чуть не сошел с ума, глядя, как погибают его товарищи. Некоторые падали от настигших пуль и снарядов, кто заживо сгорал, облитый бензином от взорвавшегося топливозаправщика, кого намотали на гусеницы свои же танкисты, в дыму ничего не видевшие. В себя ефрейтор пришел только спустя час, когда полк отошел в низину и разослал патрули, убирая с дороги погибших и уничтоженную технику. Буквально через два часа пришел приказ от командира корпуса оставить заслон и срочно выдвигаться в другой квадрат, чуть ли не на восемьдесят километров в сторону. Командир моторизованного полка оставил у неизвестной реки сильно прореженный русскими батальон майора Байера, однофамильца ефрейтора. Вместо шестисот человек тот насчитывал теперь всего четыреста пятьдесят солдат. Ефрейтор возблагодарил судьбу, что майор Байер, решившись на попытку переправы, выбрал третью роту, а не первую, в которой служил ефрейтор и которая понесла самые большие потери. Тогда, находясь в прикрытии, он лично наблюдал, как выскочившие на берег две танкетки открыли ураганный огонь по беспомощным солдатам вермахта, находившимся на середине реки и на берегу. Тяжелые крупнокалиберные пули быстро предотвратили переправу, а танкетки, газанув, скрылись за складками местности, уйдя от мести обозленного майора Байера, приказавшего противотанкистам обстрелять тот берег. Две пушки батальона даже не успели повернуть в сторону опасности. Танкетки уже исчезли и больше не появлялись. Ужас начался после обеда следующего дня, когда батальон полностью пришел в себя и взял под наблюдение противоположный берег, где окопались русские. Внезапно начался страшный артналет, причем снаряды ложились с такой точностью, что стало не по себе. Где-то явно сидел корректировщик. На воздух взлетали палатки, уцелевшая техника батальона, накрыло и минометную батарею, у которой суетились минометчики. Оглушенного ефрейтора Байера откинуло в сторону, поэтому он не слышал, как кричали солдаты батальона, после того как налет завершился, о русских танках. Только почувствовал, как затряслась земля под телом. Острый нос БТ-5 с бортовым номером «82» ударил успевшего подняться на четвереньки ефрейтора по филейной части, раздробив кости таза и швырнув его вперед. В это время механик-водитель сержант Владиков заметил, что у одной из машин кучкуются немцы, явно собираясь удрать, и повернул туда, краем сознания зафиксировав, как танк качнулся, проехав правой гусеницей по худосочному немцу. – Сейчас прольется чья-то кровь… сейчас-сейчас… – пропел он песенку, услышанную от незнакомого лейтенанта-зенитчика под Ровно. За последнее время эта фраза у них стала чем-то вроде талисмана, спасая экипаж от вражеских снарядов и пуль. Поэтому другие члены экипажа не возражали против творчества механика. В это время бэтэшка врезалась в грузовой «Опель», подминая его и стоявших у заднего борта и не успевших отскочить немцев. Через пару минут бой кончился, и только командир танка под номером «82» бегал вокруг своей машины, горестно вздевая руки к небу и показывая понуро стоявшему мехводу на заглохший на немецком грузовике танк с сорванной гусеницей. В этом бою мы были сторонними наблюдателями. Встав у обгорелых останков моста, я прислушался к грохотанию боя в двух километрах от берега, в невидимой для нас низине. Батареи по просьбе танкистов только что прекратили огонь, выпустив едва ли сорок снарядов. Единственное, что сделали моряки Фадеева и несколько групп стрелков – это, переправившись на другой берег, уничтожили два ближайших поста, из-за чего я так спокойно и стоял, зная, что моряки и стрелки страхуют на том берегу. Рядом тихо урчали моторами танки Григорьева. – Стихает, – негромко проговорил Руссов. – Да. Похоже, кончились немцы. Заббаров, что там у тебя? – спросил я у сидевшего в небольшом окопчике радиста-татарина. – Пока молчат, товарищ комдив… О, есть сообщение. Немцы уничтожены. Пленных около пятидесяти человек. Сейчас подсчитываются. Потери двадцать шесть человек убитыми и два грузовика. В танках потерь нет, только на одном гусеницу сбило или сорвало, я не понял. – Хорошо. Передай им, что можно переправляться. Топливо и продовольствие их ждут, где и договорились. – Есть, – радист склонился над рацией и что-то забормотал в микрофон. – Я к броду, встречать их, – сообщил Руссов. – Давай. Если что, я в расположении. Политрук побежал к своей «эмке», а я к своей. Большой парк легковых машин давал нам возможность не занимать технику друг у друга. Через полчаса я был в расположении, заехав только на минуту к артиллеристам во вторую тяжелую батарею. В штабе я узнал от Сани шокирующую новость: с нами связались из штаба фронта и приказали оставаться на месте до прихода подкреплений, подтвердив, что я теперь командир этого участка обороны и имею право подчинять себе выходящие из окружения войска. Приказ был подписан генералом армии Жуковым. – Теперь понятно, почему Юго-Западный фронт наступает, – пробормотал я себе под нос, прочитав это официальное сообщение. Я просто спинным мозгом чувствовал, что мое время заканчивается и пора валить, то есть инсценировать свою «гибель», благо и документы на погибшего борт-стрелка бомбардировочного полка, и форма были готовы. Документы передал Лизин, они собирали их с погибших. А так как оформлял их я, то утаить и не оформить нужное мне ничего не стоило. Остались только мелочи – отдать несколько приказов, назначить зама, убедиться, что с моими все будет в порядке – и можно инсценировать свою «смерть». Толовая шашка уже была приготовлена. Я должен «погибнуть» во время налета авиации в «эмке», благо в последнее время ездил на ней один. Никто не заметит, что пара бомб упала совсем не там, где надо. Проблема была в том, что за весь день мы не видели ни одного немецкого самолета. Из наших один раз пролетела в сторону оккупированной территории шестерка СБ в сопровождении тройки бипланов-истребителей, и все. Вернулись они, кстати, в том же составе. Был и другой способ «погибнуть», от артналета, но, к сожалению, немцы забрасывали нашу территорию минами всего дважды, и я там не был. Первый раз – на месте неудавшейся переправы, повредив один наш грузовик и ранив двух бойцов. Второй – после перестрелки у останков моста. С нашей стороны потерь не было. Въезжающую в расположение дивизиона на территорию стана танковую колонну я вышел встречать лично, наблюдая, как назначенные Саней регулировщики загоняют технику под деревья на места стоянки тяжелых орудий. – Воздух-х! – вдруг прозвучал вопль наблюдателя. Откуда появилась эта пара «мессеров», было не совсем понятно, но атаковали они с ходу, обстреливая нас из пушек и пулеметов. Я почувствовал, как меня отрывает от земли и бросает на броню стоявшего рядом БТ-7, а через минуту нахлынула такая боль, что я потерял сознание. Пара «мессеров» пронеслась над головой двух тяжелых трофейных мотоциклов и атаковала что-то в семи километрах впереди по маршруту движения группы. Почти сразу из-за горизонта, где, судя по карте, находился небольшой лесок, что-то вспыхнуло, показывая, что налет оказался удачным. Как сообщили жители из последней деревушки, там располагался полевой стан, который недавно заняли какие-то части под командованием молодого командира. Первый удачный заход не помог немцам в дальнейшем, когда они, развернувшись, снова атаковали. Их встретил такой плотный встречный огонь, что один истребитель взорвался в воздухе, а другой, получив несколько попаданий и разваливаясь, упал в километре от леса. – Получили по сопатке, – удовлетворенно усмехнулся Омельченко. Слишком часто он видел, как немецкие истребители безнаказанно атаковали и сбивали наши самолеты. Поэтому и сам капитан, и бойцы его группы искренне радовались успехам подразделения Фролова, а то, что там именно его часть, они были уверены на сто процентов. – Наблюдатели, – сидевший за рулем заместитель командира группы кивнул в сторону невысокого холма в километре от дороги, по которой двигались осназовцы. – Оптика бликовала. Группа не доехала до леса буквально километр, остановившись на самом настоящем посту с перегораживающим дорогу шлагбаумом, покрашенным в белый и черный цвета. На посту было четверо матросов со старшиной второй статьи, командиром поста. Было видно, что моряки хоть и исполняют свои обязанности как надо, чем-то сильно расстроены. – Старшина второй статьи Васин. Командир поста. Ваши документы, – отрывисто представившись, старшина требовательно протянул руку. Группа была в советском двухцветном камуфляже, сняли трофейную форму. Поэтому моряки хоть держали осназовцев на прицеле крупнокалиберного авиационного пулемета, подстраховывая своего командира, но поглядывали спокойно. – Командир спецгруппы капитан Омельченко, – капитан предъявил для опознания специальный знак на небольшой белой тряпице. – Я сообщу о вас начальнику штаба. Проезжайте. – Что случилось, старшина? – Командира ранило, – неожиданно шмыгнул носом старшина, вернув тряпицу с опознавательным кодом. – Фролова? Тяжело?! – капитан даже привстал в люльке от такой новости. – Не жилец. Дежурный телефонист только что сообщил, – старшина кивнул на телефонный аппарат, что стоял у мешков с песком. – Гони! – рявкнул капитан водителю. Через минуту мотоциклы ворвались на поляну, забитую техникой и людьми. Оставив мотоциклы у ближайшего грузовика, осназовцы, пробравшись сквозь толпу, остановились у окруживших лежавшее на брезенте тело Фролова командиров. Возле раненого суетилось несколько медиков. – Вы кто? – повернулся к ним один из командиров в звании старшего лейтенанта. Рядом обернулся молодой политрук, по щекам которого текли слезы. Да и старший лейтенант кусал губы, с трудом сдерживаясь. – Группа осназа НКВД, у нас приказ встретиться со старшим лейтенантом Фроловым и передать ему личное послание товарища Сталина, – коротко ответил Омельченко. Его ответ, несмотря на то что многие находились в ступоре, произвел эффект разорвавшейся бомбы. В это же время один из медиков со шпалами военврача обернулся и негромко, но так, что все услышали, сказал: – Он хочет с вами поговорить. Очнулся я от шума голосов, рядом кто-то разговаривал. Голос Сани я сразу узнал, вот второй был мне незнаком. Говорили обо мне. Открыв глаза, я наткнулся на взгляд нашего Крапивина. В его глазах было столько сочувствия, что я понял. Осталось мне недолго. – Сколько? – тихо прошептал я. – Я вам вколол морфин, боли вы не должны чувствовать… Рядом кто-то всхлипнул, скосив глаза, я увидел Медведеву и одну из девчат-медсестер. – Сколько? – так же тихо повторил я. – Полчаса, не больше. – Позови ко мне того командира, что приехал. Который с Майоровым разговаривает. Чувствовал я себя хреново, мысли плавали. Видимо, от сильной кровопотери. Ног не ощущал, да и низа живота тоже. Крапивин развернулся и окликнул командира, который – несмотря на шум в ушах, я хорошо слышал – сообщил о том, что прибыл от Сталина. Командиры отошли, дав капитану Омельченко пройти к лежащему на брезенте раненому. Даже на первый взгляд было видно, как все плохо. Фактически парня, еще совсем мальчишку, разорвало пополам. В остатках живота были видны никелированные зажимы, которые перекрывали артерии и вены, останавливая кровь. Виднелись белые изломанные кости в жутких ранах. Врач даже не пытался перевязывать, понимал, что бесполезно. – Оставьте нас, – тихо попросил лежавший на брезенте командир. Было видно, как окружавшие его люди уважают раненого. Тут же все сделали несколько шагов назад, только военврач продолжал суетиться у тела раненого. – Кто вы? – последовал тихий вопрос.