Яхта была пришвартована хорошо, на два каната, хотя желательно было бы на три, но тогда о быстром отходе останется только мечтать. Шлюпку привязал под кормой, чтобы её не мотало в разные стороны, и сидел в нижней рубке, поглядывая на берег в редкие минуты вспышек молний, а они пока не прекращались. Скоро светать начнёт, но я не думаю, что сильно посветлеет и люди появятся на улицах. Нет, все непогоду будут пережидать. Час шёл за часом, время уже ближе к обеду было, мои пассажиры и позавтракать успели, и пообедать. Я даже повторно отмыл каюту генерала, морщился, но мыл. И постоянно бегал осматривать в бинокль берег, но пока всё тихо. Тем более сходни с бота на пирс я убрал, если кого пропущу, тот криками привлечёт к себе внимание. С этим всё нормально. Усталость я чувствовал страшную, но уснуть не мог, не на кого оставить наблюдение, поэтому изредка спускался на кухню и варил себе крепкий кофе. Настоящий, не эрзац какой. Чтобы не сидеть без дела, в рубке перечистил и привёл в порядок всё оружие. Всё же посыльного я пропустил, и, как и ожидалось, он сам криками поднял меня, и ведь докричался через завывания ветра. Я выглянул и короткой очередью срезал его. Как он не заметил рубку моей яхты, которая возвышалась над палубой бота, сам не понимаю, но не заметил, ну или решил, что так и надо. Хватились его часа через два, сразу группа немецких моряков на берегу показалась. Подпустив их поближе, я срезал их из ручного пулемёта. Вот теперь меня услышали. Сбросив пулемёт с палубы бота на корму яхты, я занял кресло наводчика кормовой автоматической зенитки. Она снаряжена была, а чехол я заранее снял. Стреляя, моряки пытались прорваться к катеру, пули так и звенели, попадая в щит. Меткие, гады. Их ещё с полтора десятка было, остальные уже лежали кто во внутренних отсеках «шнелльбота», а кто на берегу. Спаренная зенитка стала бить неожиданно громко, оглушая. Я перемешал с землёй все укрытия, и, что уж говорить, домам тоже перепало. Наводчиком я с непривычки оказался аховым. Вот дом, где виднелась высокая антенна, я уже расстрелял прицельно, да так, что крыша завалилась внутрь, и одна стена в дуршлаг превратилась. Может, и вторая, я её не видел. Когда короба опустели, я отвязал швартовочные канаты и, с палубы яхты бросив внутрь открытого люка бота немецкую «колотушку» и забежав в рубку, на полном ходу стал отходить в сторону, буксируя шлюпку. А что, когда всё, что мне было интересно, я с бота снял, то внутрь насосом топливо закачал. Грохнуло не сильно, хлопок, но из люка вырвалось пламя, да у второго крышку сорвало, и бот стал разгораться. Дождь, думаю, не погасит это пламя. Радиостанция, которую я снял в радиорубке бота, немного мешалась в ногах, но пусть стоит, потом на стенке закреплю, и будет у меня связь. Длинный хлыст антенны мной тоже был снят, и я даже прикинул, где его установить и как закрепить. А то стыдоба: радио есть, а радиостанции нет. Я ещё из радиорубки целый чемодан запасных плат и ламп вынес, пригодятся. Кстати, по радио в гостиной оказалось, динамики были по всей яхте. Радио я проверял со скуки, вполне неплохо ловит, хоть и с сильным шорохом статических помех. Динамик был и в нижней рубке с ручкой громкости, так что, когда я сидел, выглядывая посыльного, то слушал музыку Берлина. Радио смогло уловить нужную волну. Наших почему-то не слышал. А помехи мне так быстро надоели, что я выключил радио, поэтому и услышал посыльного. Устроившись в кресле, я повёл катер к выходу. Не хотелось уходить, шторм всё так же бушевал, но делать нечего. Пройдя около километра вдоль берега, я стал дрейфовать под прикрытием суши. Тут высокий холм хорошо защищал, а на открытую воду выходить я боялся. Около часа я старательно отрабатывал двигателями у суши. Нет, у меня так топливо закончится раньше, чем шторм прекратится, и вот, набравшись мужества и предупредив пассажиров, у генерала началась истерика, он и прошлую-то болтанку с трудом пережил, я, выйдя из-за прикрытия острова, пошёл навстречу высоким волнам в сторону Швеции. Но хоть ветер стал не таким сильным, так что терпимо. Все люки задраены, тент на шлюпке проверен. Я едва на ногах стоял от усталости, но крепился. Доберусь до суши, найду укромное место и высплюсь. Да и не на ногах я стою, в кресле сижу, правда, монотонная качка так укачивает, чуть дважды не уснул, глаза слипались. Жаль, полный ход дать нельзя, носом врезаюсь в волны, и на среднем ходу дважды волной накрыло так, что с трудом с себя тонны воды сбрасывали. Перед самой темнотой, когда дождь перешёл в моросящий, я увидел впереди сушу. Да и слева по борту островок мелькнул. Уф-ф, дошёл. Бороться с непогодой было сложно. Вон, треть баков как не бывало. Прожорливые движки, но мощные, этого у них не отнять. Найти укромное место удалось быстро. В шхерах. Даже смог поставить катер на четырёх канатах, растянув их между двумя островами в бухте третьего. Катер покачивался, но никуда теперь не денется. А до островков я на шлюпке добирался. И тут она выдержала испытания. Да, её я точно до дома отбуксирую, удачливая посудина. Пассажиров обиходил и накормил. Генерал снова не удержал в себе. Но в этот раз я подстраховался, тазик большой поставил, так что просто вынес его и выплеснул, каюта чистой осталась. Потом заперся в каюте и, как рухнул на койку, сразу уснул. Спа-а-ать. Снаружи ночь, непогода вроде стихает, надеюсь, не обнаружат. Проспал я почти сутки, сам себе удивляюсь. Ополоснувшись в воде шхер, холодненькая, я осмотрелся: дождь прошёл, тучи уже почти разбежались, так что можно выходить. Волны ещё пока высоки, но для катера — это тьфу, после того, что сутки назад было. Хорошенько подкрепившись — похлёбку сварил и лепёшек напёк, покормив также пассажиров, — и прибравшись, я отшвартовался и направился к выходу из шхер. Уже стемнело, можно выходить, оставаясь необнаруженными. На горизонте я приметил дымы, чуть в стороне мелькнули лодки рыбаков, с трудом, но различить можно. Двигаясь на среднем экономном ходу, напрямую направился к Ленинграду. Если вдоль берега буду идти, топлива точно не хватит, да и тут больше ста тысяч километров пути. Топливо из канистр я уже в баки слил, небольшой запас, но и он нужен. Всю ночь шёл, экономя топливо. Или это я нервничаю, часто поглядывая на топливный датчик на приборной панели, или движки такие прожорливые. Чтобы чем-то занять себя, закрепив штурвал и поглядывая, как катер держит курс, я стал крепить радиостанцию на боковой стенке катера. Тут такая удобная ниша, будто она тут так и стояла. А когда примериваться начал, понял, что как раз и стояла. Кабели остались. Подключил к ним рацию, питание шло. Проверил, как закреплена коробка. Потом пробежался по кабелям и нашёл место, где антенна стояла. В потёмках всё делать было не совсем удобно, хотя глаза привыкли к темноте, но включать освещение — я не идиот. После установки антенны, крепление было немного другим, но я смог переделать, и теперь был в нём уверен, проверив радиостанцию, я довольно кивнул, приём чистый. Потом прослушал немцев, их радиостанций в эфире хватало, несмотря на ночь, несколько временами работало где-то поблизости, видимо, сторожевые корабли, слышимость была отличная. Как бы мне на них не напороться. Потом наших послушал. Сам я держал полное радиомолчание. Прошёл я Хельсинки и Таллин осторожно, держась так, чтобы до обоих берегов было одинаковое расстояние. Трижды заметив тёмные массы впереди и по бокам, обходил их стороной. Это и были сторожевики немцев, а возможно, и финнов. Одно плохо: приближаясь к родным берегам, я видел, как светлеет с одной стороны горизонт, а мне только до Кронштадта ещё километров семьдесят. В общем, я рискнул, хотя топлива осталось не так и много, стрелка уже почти лежала, и дал полный газ. Вот он и есть, тот рывок, который мне и был нужен. Когда я впереди рассмотрел Кронштадт, уже полностью рассвело. После прошедшего шторма стоял штиль, и яхта скользила по воде, как по зеркалу, что заметно сказалось на её скорости в лучшую сторону. Тридцать шесть узлов давала. Шлюпка, подпрыгивая, скакала по кильватерной струе. Сейчас подо мной сплошные минные поля, и я проносился над ними. Когда поднялся первый крупный всплеск метрах в ста слева по борту, пристрелка шла, я сначала удивлённо посмотрел на него, после чего, зафиксировав штурвал, включил радиостанцию и, настроившись на волну советских моряков, которых ночью слушал, заорал в эфир: — Вы охренели там по мне стрелять?! А я сейчас до берега доберусь, то так по вашим волосатым задницам ремнём с пряжкой пройдусь, всю жизнь отпечатками якорей на заднем месте гордиться будете!.. Я ещё немного успел передать морских загибов, как получил ответ. Радист, работавший на этой волне, забормотал: — Неизвестное судно на траверзе Кронштадта, назовитесь. — Катер «Графиня Ольга», порт приписки теперь будет Москва, владелец Александр Поляков. Во, меня немцы в гости пригласили, у меня разрешения не спрашивая, ну мне их гостеприимство не понравилось, я и ушёл. По-английски, не прощаясь. Правда, с взрывами, стрельбой и упавшим самолётом. По пути этот катерок попался. Немцы, суки, мой баркас утопили, на Дону из танковой пушки расстреляли, так этот я взамен забрал. Разменом доволен, яхта мне понравилась. А когда уходил, пару пленных прихватил: генерал-полковника и адмирала, командующего подводным флотом кригсмарине. Они на этой яхте на рыбалку собрались. В общем, встречайте. И генерала, эту скотину, заберите, он мне всю каюту заблевал. Поторопитесь, и наших летунов поднимите, немцы не допустят, чтобы пленники нашим достались, наверняка слушают, сейчас серьёзный налёт устроят, чтобы меня остановить. Так что поднимайте «ястребки» и не говорите потом, что я вас не предупреждал. — Принято, ожидаем. Направляйтесь к бухте Кронштадта. — Ещё чего! В Ленинграде передам пленных, и домой побыстрее, пока навигация есть. Топливо дадите? — Куда так торопишься, Саша? — услышал я голос другого человека, явно старше радиста. — Так у меня уроки в школе, уже неделя прогулов. Ничего, я справку у немцев взял, мол, по независящим от меня обстоятельствам позже учиться начну. Те, правда, справку не давали, но добрым словом и пистолетом уговорить удалось… — Ладно, юморист. Ожидай группу сопровождения. — Только пусть встречающие будут на катере с дизелями. Баки пустые, на парах лечу по воде. — Принял, встретят как надо. Встретили меня действительно отлично, два бронекатера вышли из Невы и устремились ко мне. Когда я сбросил скорость, те, догнав с кормы, встали по обоим бортам, пришвартовавшись, а потом моряки хлынули на палубу и долго кидали меня в воздух под смех, шутки и мои вопли, чтобы поставили туда, откуда взяли. Сразу несколько матросов стали заправлять баки катера, дикари, вёдрами через воронку заливали, а я показал командирам обоих катеров моих пленных. Двое пожилых практически обнажённых мужчин не произвели на них особого впечатления, да ещё тяжёлый запах в каютах стоял, но когда показал их аккуратно повешенную форму, впечатлились. Да и документы я им предъявил. В воздухе несколько звеньев висело, крутясь на разных высотах. Некоторые пары спускались ниже и приветливо качали крыльями, похоже, уже все знали, что я от немцев сбежал, и как могли приветствовали меня. Потом катера отошли, и мы направились к пирсу, где уже организовывали торжественную встречу. В этом мне признался один из командиров катеров. Немцы всё же появились, видимо, собрали всё, что можно, даже финнов подтянули, и эту армаду бросили на Ленинград. Тут выяснилось, что советских истребителей было даже больше, чем я видел, не пять звеньев, а несколько полков точно. Они, окружая, атаковали фашистов. К водам залива потянулись первые траурные дымы, но немцы упорно рвались к нам. А мы уже входили в устье Невы. Драка шла в воздухе страшная, к нашим то и дело подходили подкрепления, включаясь в свалку. Непонятно, откуда здесь столько истребительных полков? Зенитчики только эпизодически участвовали в этом сражении. Около тридцати минут шли воздушные бои. Я наблюдал за ними. Когда ещё такое эпическое сражение увидишь?! Да, я спровоцировал его, когда открыто сообщал о пленных. Не скажу, что это подстава, это я о наших лётчиках, хотя так можно подумать, скорее я немцам и нашему высшему руководству сообщал о своём возращении. Я должен был сделать его ярким! Когда мы подходили к нужному пирсу, один бронекатер подошёл ближе. Второго не было, ушёл в бухту на случай, если потребуется поднимать с воды наших лётчиков. Туда всех бросили. С его слов, наши потеряли около двадцати истребителей, немцы порядка восьмидесяти бомбардировщиков, точно чуть позже сообщат, но прорваться к городу им не дали. Мне на яхту с бронекатеров придали трёх моряков. Один рулевым был, второй помогал, а третий стоял у открытых дверей обеих кают с ППШ на груди, пленных охранял — их развязали, чтобы привели себя в порядок. По словам рулевого, до места торжественной встречи осталось минут десять. Так что я рванул вниз готовить пассажиров. На пирсе народу хватало, толпы ленинградцев, даже флотский оркестр и оцепление из милиционеров. Генералитет, корреспонденты и конечно же адмиралы, которые тут и командовали парадом. Когда катер причаливал и я вывел на палубу полностью одетых пассажиров, со всеми их регалиями, многие ахнули. Только несмотря на торжественность момента, сводить их на пирс по сходням я не спешил, а, поставив на палубе, стал щёткой проходить по форме, убирая мелкие недостатки. Тут ещё, заметив, что сапоги у одного не очень ярко блестят, достал из кармана тряпочку и начал наводить блеск. — Александр, может, поторопишься? — услышал я с пирса знакомый голос. Мой музыкальный слух утверждал, что именно с ним я общался вместо молодого радиста. Обернувшись, я посмотрел на адмирала, стоявшего в первом ряду. — Да вы что?! — воскликнул я. — Тут такая торжественная встреча, а мои пленники будут выглядеть как шаромыжники?! Да я же умру со стыда! Сейчас я, быстро. Всё должно быть идеально. В этот раз мне не мешали, наоборот, с интересом смотрели, что будет дальше. Заметив грязный след на щеке у генерала, я достал носовой платок и, поплевав на него, стал оттирать пятно. Зрители, которые это видели, начали посмеиваться. Достав из кармана монокль, который нашёл в кармане того капитана, я, вертя его в руках, посмотрел на Дёница — он ему хорошо подошёл бы, да и адмирал мне нравился, не хотелось его так позорить, как генерала, так что, подойдя к нему, попытался вставить. Генерал дёрнул головой и отшатнулся, этого издевательства он уже не выдержал. За спиной у меня уже откровенно звучал смех. Сунув тому под нос кулак — да и моряк громко клацнул, взводя автомат, так что генерал покорился, — я вставил ему монокль. Задумчиво держась пальцами правой руки за подбородок, я обошёл эти две скульптуры на палубе, ещё раз внимательно осматривая их, как художник своё творение. Щетина, сбрить бы, но я пользоваться бритвой не умел, изрежу всех, а давать им в руки… Нет уж, пусть небритыми ходят. — Вроде нормально! — громко сказал я. — Можно начинать. И тут же зрители взорвались воплями радости, орали все, от простых людей до генералов. Просто безумие какое-то так выплёскивать свой восторг. Да-а-а, такой встречи у меня ещё не было. И опять качать начали, подбрасывая в воздух. Когда это буйство немного стихло, стало слышно оркестр, который всё это время поддерживал торжество. А ещё оказалось, что на пирс подогнали машину с большими рупорами, мне сунули в руки немного допотопный микрофон, на радио в студии у нас куда лучше были, и попросили сказать, кого я привёз. Поздоровавшись со всеми присутствующими, а корреспонденты были в первых рядах, несколько раз срабатывали вспышки фотоаппаратов, я начал рассказ: — Всё описывать я, извините, не буду, потому что уже сейчас это военная тайна — вон, видите, некоторые чекисты кивают. Говорить, как я попал в плен, тоже не буду, меня нагло похитили, а вот остальное без подробностей, кратко расскажу. Так получилось, что мне удалось сбежать, причём в воздухе, когда меня перевозили на транспортном «юнкерсе». Я воспользовался безалаберностью охраны. А когда перебил их, не ожидали они этого от мальчишки, выпрыгнул с парашютом. Управлять самолётом я не умел, а лётчики погибли, когда граната в салоне взорвалась. Самолёт упал в двух километрах от окраины Берлина. Вот скажите, если бы с кем из вас случись подобное, неужели бы вы не воспользовались и не погуляли по улицам Берлина, логове наших врагов? Я не стал убегать к нашим быстрее собственного визга, а пошёл смотреть, как живут берлинцы. Оказалось, о моём побеге знают, тела-то в обломках самолёта не нашли, и уже начались поиски Полякова. Я сам не раз видел на улицах Берлина, как избивали несколько мальчишек, похожих на меня. Изучая город, я купил на память несколько газет, где на всю страницу моё фото и сумма за мою голову, если кто-то меня найдёт. Вот эта газета, кому интересно, можете посмотреть, только с возвратом… Так вот, погулял я по городу, набрал припасов и решил, что пора домой. Тем более школа, уроки начались. Пробираясь по Германии и уходя от облав, добрался я до берега Балтийского моря. Там мне с многочисленными приключениями удалось угнать этот катер. Вместе с ним мне достались и пассажиры. Один — командующий подводным флотом кригс-марине, адмирал Дёниц, моряки его знают, слышали, а вот о втором хочу сказать особо. Я сделал всё, чтобы этот генерал попал в руки советского правосудия, слишком много на его руках крови наших сограждан… Если до этого многие слушатели переговаривались, делясь с соседями впечатлениями, то тут все стихли, как военные, так и простые граждане превратились в одно большое внимание. Особенно чекисты напряглись. И я под пристальными взглядами присутствующих, которые переводили взгляды с меня на генерала и обратно, стал описывать прегрешения этого нациста: — Итак, Герман Рейнеке, генерал пехоты, с начала войны Германии с Советским Союзом — начальник Службы военнопленных. Именно он заявлял, что главная цель каждого советского человека состоит в том, чтобы уничтожить Германию, следовательно, все советские люди должны рассматриваться как смертельные враги рейха, и относиться к ним нужно соответственно. Осенью сорок первого года Рейнеке заявил: «Большевизм является смертельным врагом национал-социалистской Германии. Впервые в истории германский солдат сталкивается с врагом, который имеет не только военную подготовку, но и опыт большевистской политической школы, пагубно отражающейся на людях. В связи с этим на русских не распространяются требования Женевского соглашения относиться к ним, как честным солдатам». Исходя из таких установок, Рейнеке отдавал приказы о жёстком обращении с советскими военнопленными, в случаях отсутствия других возможностей, о размещении их под открытым небом, расстреле пытавшихся бежать из плена. Жёсткие меры Рейнеке привели к тому, что смертность среди советских военнопленных достигла семидесяти процентов… Я лично прошу арестовать генерала Рейнеке как военного преступника и судить его со всей суровостью советских законов. Как я закончил, поднялся оглушительный шум, возмущения было много, но милиция быстро навела порядок. Адмирал Трибуц, тот самый, что командовал встречей, принял адмирала с генералом и получил их документы. Мы немного отошли в сторону, воспользовавшись краткой передышкой, и тот описал, что они готовят дальше, вдруг сообщив: — Товарищ Берия вылетел в Ленинград. Попросил тебя его дождаться. А то говорит, что ты очень быстрый. — Ну да, я сегодня вечером хотел оправиться домой… Ладно, подождём. Кстати, я тут на абордаж в одиночку «шнелльбот» взял, ну и свежие карты с минными полями позаимствовал. Интересует? — Ещё как интересует! Сейчас вызову командира оперативного штаба, который и за контрразведку отвечает, замещает выбывшего по ранению коллегу… — М-да, Берия, значит? Чую, непростой разговор предстоит, — пробормотал я себе под нос. — Ну и правильно, давно пора. Да и хватит с меня приключений. Просто жить нужно. Прибрежные воды Туапсе Спустя чуть больше шестидесяти лет. Вечер Встав, я поднял бокал и осмотрел всех своих многочисленных родственников, что сидели за длинным столом на закрытой палубе арендованного прогулочного лайнера. К сожалению, в Советском Союзе всё же не принято иметь личные яхты, а вот арендовать их у государственных компаний — вполне. — Дорогие мои, как же я рад, что мы наконец собрались вместе. Восемь лет уже не собирались всей дружной семьёй. Да и в прошлый раз это было из-за печального повода — хоронили… прощались с нашей любимой мамой, бабушкой… ну и кому-то с тёщей. Сейчас же у нас радостный повод встретиться: наш с Мариной юбилей. Восемьдесят лет всё-таки… Я говорил и говорил, рассматривая постаревшие лица таких родных для меня людей — жены, сестёр и братьев, своих и их детей, внуков. Друзей, в конце концов. Уже по ним видно, что жизнь прожита не зря. Не было развала Союза, хотя он сам изменился и изменил внешнюю политику. К частной собственности относиться стали гораздо свободнее. Границы были открыты, процветал туризм. Пусть в правительстве и сидел генсек, пятидесятитрёхлетний Артур Александрович Поляков, мой сын, он тоже здесь, но я не считал себя причастным к этому. Только радовался, что жизнь в Союзе стала гораздо лучше. Да что это — мобильные телефоны в свободном доступе для граждан появились уже в начале девяностых, а личные компьютеры — с середины семидесятых. Примерно тогда же был запущен Галонет, тот же Интернет. Жизнь моя протекала не совсем так, как я спланировал. Я не стал ни врачом, ни мореходом, как хотел, но остался в искусстве. Я стал кинорежиссёром, продолжая быть композитором и поэтом. Мой первый фильм осенью сорок третьего вызвал шквал восторга простых людей и критики от богемы. Это была копия фильма «Крепкий Орешек». Румянцевой у меня, конечно, не было, а та великолепно сыграла роль, но я нашёл не менее талантливую актрису. Фильм имел ошеломительный успех. И постепенно я дошёл до того, что стал ведущим режиссёром Советского Союза. Специализировался в основном на комедиях, но и серьёзные фильмы были… Написал мемуары о своём похищении, почти миллионным тиражом вышли. Но по порядку. После того бегства из плена, я всё же поговорил с Берией. Прижал он меня в углу. Пришлось сознаваться. Да, я из будущего, вселенец в тело. Говорили мы долго, почти сутки, после чего я на своём катере отправился в Москву. С парой парней из людей наркома и двумя матросами. Берия тогда интересовался: как так, два разных почерка, как так получалось? Вот я и раскрыл секрет. В школе писал почерком местного молодого Александра Полякова, а те письма, что в Кремль отправлял, почерком настоящего Полякова, а они разные. Ну да ладно, меня, конечно, отругали, что так долго столько секретов хранил, но включили в дело. Несколько месяцев я сразу после школы отправлялся в одну организацию, где общался с теми людьми, которым была доверена Тайна. В кино меня сам Сталин спровадил, сообщив, что это важное направление и его надо развивать, а кому как не мне, если я всё своими глазами видел? Весной сорок третьего помогал одному режиссёру ставить военный фильм «Звезда» об армейских разведчиках, и сам так загорелся, что к концу осени закончил снимать свой «Крепкий Орешек». Везде мне был зелёный свет. Не знаю, где столько цветной плёнки взяли, она большой редкостью была, но фильм был первым в Союзе цветным. Война закончилась в декабре сорок четвёртого и с гораздо меньшими потерями. С союзниками у нас заметно охладились отношения, поэтому с открытием второго фронта те не спешили, вот и опоздали, лишь часть Италии и Франции смогли оккупировать. До сих пор там базы держат, хотя мы вывели войска через двадцать пять лет. Как при оформлении капитуляции и было указано. Да это дела прошлых времён. О семье немного расскажу. Отец прожил двенадцать лет после окончания войны, раны сказались, маму схоронили восемь лет назад. Бабушка отца на год пережила. Вот дед через четыре года после окончания войны ушёл. Все мои братья и сёстры находились здесь, кроме Кирилла. Он лётчиком был, штурмовиком, сгорел в своей «сушке» в семьдесят девятом во время одного из вооружённых конфликтов, словив «стингер». Татьяна, врач, профессор медицины, сидела в инвалидном кресле, старая, уже почти не ходит, но она была со всеми нами и, держа бокал, смотрела на меня слезившимися глазами, слушая, как я описывал нашу жизнь. Взлёты и падения. Всё же нам было чем гордиться. Марина стала художницей, признанной, по всему свету в галереях были её картины. Как и Айвазовский, обожала морские темы. У меня множество её картин, люблю свою сестричку. Валя пошла по пути, что я себе планировал, как и Таня, стала врачом, терапевтом, доктором медицинских наук, а Ольга — педиатром, кандидатом медицинских наук. Ленилась. Луша… О, Луша — инженер-авиаконструктор, доктор технических наук. Только занималась не самолётами, а беспилотниками. Ведущим инженером была, пока на пенсию не вышла. Дима стал военным, сейчас сидел в своём вице-адмиральском мундире. Даже награды имел, два боевых ордена. Тоня, одна из младших сестричек, профессор педагогики. Наташа — известная актриса кино и театра. Даже сейчас, несмотря на возраст, участвует в некоторых спектаклях в театре. В кино она после смерти матери не снимается. После войны у нас ещё один брат появился. Олег Кондратьевич. Теперь с профессорской бородкой клинышком. Единственный академик у нас в семье, всемирно известный учёный-физик. Моя жена из простой семьи, мой надёжный тыл долгие и долгие годы. Копия моей жены из прошлой жизни. Трое сыновей у нас. Старший сын генсеком стал. Средний — пилот на авиалайнере, совершает рейсы за границу. Младший по моим стопам пошёл, уже несколько картин снял, что тоже вошли в Золотой фонд советского кино. Есть мне чем гордиться? Конечно, есть. Вот обо всём этом, вглядываясь в такие родные глаза любимых людей, я и говорил. Почти час моя речь заняла. Многие прочувство-вались, слёзы платками старались незаметно вытереть. После меня взяла слово Марина, а потом и остальные. Всем было что сказать, и что странно, все благодарили меня, мол, я вёл их на всём жизненном пути. Помогал и не оставлял в беде. Я же сидел и слушал, а по моим морщинистым, чисто выбритым щекам текли слёзы. Многие живут только ради вот такого момента. Видимо, и я жил для этого. Жил и надеюсь протянуть ещё лет двадцать, до столетнего юбилея, да, так и никак иначе. Я сказал! Не такой уж и маленький зал на лайнере был полон. Жаль конец зимы, непогода не даёт разместиться на открытой палубе, но и тут хорошо. Вон берег с моим домом, где мы с женой проживаем последние пятнадцать лет, вон катер покачивается у пирса. Яхтами владеть нельзя, а катером можно, хотя те и вылитые яхты, как за границей. Тот мой катер, что я из Германии трофеем пригнал, был со мной на протяжении двадцати трёх лет, пока мы с Димкой — он в то время капитаном третьего ранга был, в отпуск приехал — не разбили его на камнях, во время рыбалки. Сами чудом уцелели. Отличный катер был! Если бы не шторм… Рассматривая родных, я пил вино и улыбался своим мыслям. Счастье затопило меня, я купался в нём, и это было то чувство, которое нельзя прогонять, его можно и нужно прочувствовать. Надеюсь, и у вас будет так же: любите и будьте любимыми… Как закололо сердце, я почувствовал не сразу, успел схватить кисть жены и под её вскрик почувствовал, как подскочивший муж сестрёнки Ольги, Константин, подхватывает моё тело. Странно это — висеть над своим телом и смотреть, как убиваются сёстры, ревя в голос, как Дима утирает скупые слёзы. Печально, не хотел вот так огорчать всех, да ещё на своём юбилее, но додумать я не успел, меня куда-то понесло. * * * Очнулся я, когда Пахомыч рывком, матерясь, вытащил меня на берег. Пошевелившись, стараясь помочь, ноги ещё в воде были, я посмотрел, как в ночи полыхает катер, дрейфующий вниз по течению. — Что это было? — слабым голосом поинтересовался я, сообразив, что вернулся в свою прошлую жизнь. Я был эмоционально опустошён после той своей смерти, поэтому принял возвращение как данность, ещё пребывая в некотором отупении. — Китайская пиротехника, мать её. — Разве не снарядом нас накрыло?