Если дороги в доме том Тебе стены, печь и углы, Дедом, прадедом и отцом В нем исхоженные полы… Если мать тебе дорога — Тебя выкормившая грудь, Где давно уже нет молока, Только можно щекой прильнуть; Если вынести нету сил, Чтоб немец, к ней постоем став, По щекам морщинистым бил, Косы на руку намотав… Так хотел он, его вина,— Пусть горит его дом, а не твой, И пускай не твоя жена, А его пусть будет вдовой. Пусть исплачется не твоя, А его родившая мать, Не твоя, а его семья Понапрасну пусть будет ждать. Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей! (Симонов. К. Эренбург. И). Замерев, я вздохнул и на миг осмотревшись, продолжил. Диктор сидел напротив меня молча, оцепенев, две блестящие дорожки были на его щеках. Я не видел ранее ни у кого столько горя в глазах, как у него, тот впитывал все, что я говорил. Такими же глазами на меня смотрели и остальные, кто был в студии или рядом, кого я смог рассмотреть. Мой рассказ не просто тронул их души, ранил, убивал их. — Теперь, когда вы представили что из себя представляют немцы, не стоит видеть в них людей. Я не говорю про обычных пехотинцев, там вполне могут служить честные и простые парни которым это всё тоже не нравиться, но правительство их… Я даже сказать не могу, как они мне не симпатичны. Теперь вернёмся к моему рассказу. Я уже сообщал, что убил девять немцев. Опишу, как это было. Впервые они нам встретились, когда мы недалеко уехали от деревни и стояли лагерем, ночевали. Сам я на тот момент был у родника. За водой подошёл, а когда возвращался, увидел их. Три немца, рядом на дороге мотоцикл с пулемётом. Как мне потом рассказал дед, было три мотоцикла, разведка, наверное, два дальше проехали, а эти остановились. Обыскивали телегу. У деда «берданку» его отобрали. У меня был «Наган», я подкрался, благо ельник густой и позволял это сделать и с восьми метров открыл огонь. Немцы ну очень шустрые были, при первом же выстрел сразу в разные стороны попрыгали, чтобы открыть ответный огонь. Опытные, это сразу видно. В общем, я с перепуга все патроны выпустил, но к счастью в цель, так что живых не было, добивать не пришлось. Что мне не понравилось, всё это произошло на глазах родни, особенно младших сестёр и брата. Не надо им такое видеть, совсем не надо, позже я старался оберегать их от таких зрелищ, и у меня получалось, а подобных случаев у нас на пути хватало. Мы собрали трофеи, даже форму сняли, не побрезговали, постирать не трудно, я на мотоцикле впереди поехал и мы ушли с этой дороги, чтобы не повстречаться с немцами. Я решил отдать мотоцикл и оружие нашим военным, всё же рабочая техника. Скажем так, дальше произошла очень неприятная история. Когда мы подъехали к расположению сводного батальона старшего лейтенанта Заславкого, у меня всё просто отобрали, да ещё затрещин надавали. А когда я попросил справку о том, что передал техники и оружие, мне ещё тумаков добавили. Ладно мама их отчихвостила, отпустили. Документ побитых немцев я не отдал ему, они и сейчас при мне, хранятся, да и солдатские жетоны тоже. Потом мы обратились к командиру полка, майору Красновскому, но встретили такой же приём. Видимо эти командиры решили написать рапорт о бравых действиях своих подразделений, предоставив мою технику для доказательства. Та же самая приписка и я им был очень не нужен, обуза. Эта первая встреча. Потом через несколько дней вовремя проливного дождя нам повстречался застаревший в грязи немецкий бронетранспортёр. Видимо разведка обогнала. Те сами выбраться хотели, брёвна и деревья под гусеницы совали, но так его посадили, что вытащить не смогли. Остальные видимо двинули дальше, а эти, они в кузове на примусе обед готовили. Скрыто подойдя, я расстрелял их из пистолета. Я тогда подумал так же перегнать бронетранспортёр к нам, видел, что его можно вытащить, управлять умею, несмотря на то, что мне двенадцать лет. Однако вспомнив Заславкого, я не стал этого делать. Собрал всё что было внутри, даже «ППШ» нашёл сорокового года выпуска, пробная партия ещё до того как их на вооружение приняли, с номером «триста тридцать семь». Документы этих немцев, экипажа бронетранспортёра тоже со мной, дальше мы так и уходили в тылы наших войск, успев оторваться от немцев. В бронетранспортёре мной было найдено противотанковое немецкое ружьё. Как-то завидев строй бомбардировщиков, я решил проверить смогу сбить хотя бы один. Попросил у мамы подушку, она была у нас одна на всех, и пробно выстрелил. Отдача была такая, что я упал сбитый с ног, слишком лёгкий для отдачи. На плече начал расплываться синяк, подушка слабо помогала. Однако рассчитав траекторию, я стал стрелять по самолётам. Целился в кабины. Пуля тяжёлая, мощная, при попадании в лётчика гарантированно выведет его из строя, даже если в ногу или руку попадёт, просто оторвёт их. И я попал, по два выстрела делал в два самолёта. Упорно поднимался с земли после каждого выстрела, не чувствуя плечо, и стрелял. Два самолёта вывалились из строя, один в штопор свалился, и его покинуло два парашютиста, их там наши армейцы на поле ловили, а второй планировал и так врезался в землю. Его никто не покинул. Пострелял я так, что у меня на плече и груди был огромный синяк, я не мог поднять правую руку. Потом меня врач осмотрел, остановили санитарную машину. Успокоил что ничего не сломано, само заживёт, но просил больше такие травмы не получать, осложнения могут быть. Знаете как обидно, немцы летают, а я по ним стрелять не мог. Дед пробовал, двадцать патронов в пустоту выпустил и перестал, не получалось у него. Вот теперь по следующей тройке немцев. Когда рука зажила, и я смог ею пользоваться, снова встретились низколетящие бомбардировщики. Тут я сбил три самолёта. Со всех попрыгали немцы, семь общим числом. Они садились далеко от меня, да и я был не в том состоянии после стрельбы, чтобы искать их. С трудом ходил, руку в косынке, даже дышать больно было. А немцы сами вышли на нас ночью на костёр. Собаки их учуяли, разбудив нас с дедом, я смог к ним подкрасться, там было три немецких лётчика, и застрелил из пистолета. Вот это все немцы, которых я убил лично. Ещё диверсанты были под Старой Руссой, но это совсем другая история, их живыми взяли. Вот так мы и шли по нашим тылам. Так что думаю, фронтовики и люди понимающие увидят что я не пустобрёх, всё что я рассказал, происходило на глазах моей семьи и других свидетелей. Теперь стоит, и рассказать чем со мной поделились те раненые из «палатки безнадёжных». Первое, и самое важное. Это, конечно же, стрелковые ячейки. Я не знаю какой муда… Какой идио… В общем, я не знаю кто приказал внести в уставы что бойцам вместо полнопрофильных окопов предписывалась копать ячейки, мол, это чтобы бойцы не уставали, но я опишу в чём ошибка. Давайте для примера возьмём стрелковый батальон. Он прибыл на место и начал окапываться, те самые стрелковые языки. Успели окопаться и замаскироваться, молодцы, хвала им, но такое редко бывает, обычно немцы раньше появляются. Так вот, окопались и замаскировались. Впереди у немцев всегда дозор идёт, его встречают огнём и тем самым обнаруживают свои позиции. Остатки дозора отходят и жалуются дядям с большими фуражками, что плохие русские их обдели там-то и там-то. В результате подошедшая пехота останавливается подальше, а по позициям батальона начинают бить миномёты, гаубицы и если есть свободные самолёты, то и штурмовики, это как раз их специализация. Что чувствует такой боец, находясь в одиночестве в стрелковой ячейке? Страх он чествует. Как сказал один командир: в окопах атеистов нет. Думаю, многие фронтовики его поддержат. Так вот, всё вокруг трясётся, взлетают вверх тонны земли, сверху сыпется. Очень это страшно. Проходит время, потому что обстрел идёт не пять минут и не двадцать, до часа может доходить. Немцам нужно сравнять с землёй позиции батальона, чтобы их пехота и танки спокойно пошли дальше без особых потерь. После полчаса такого обстрела у бойца появляются панические мысли. А что если все погибли и я один остался? И чем дальше, тем чаще они возникают. Как это проверить? Да быстро выглянуть и осмотреться. Боец, набираясь духу, выглядывает и, быстро осмотревшись, ныряет обратно в защищённую ячейку. Но дело в том, что и у остальных такие же мысли и они тоже выглядывают, посмотреть, что вокруг происходит. Причём очень много выживает при обстреле, так как попасть в такую стрелковую ячейку сложно. Потери от подобного обстрела редко превышают пятнадцати-двадцать процентов. Но, одновременно бойцы выглянуть не могут, тут не сговоришься для этого, потому выглядывают в разное время и друг друга просто не видят. Да и видимость из-за поднятой пыли и земли небольшая. В результате новые панические мысли. Что все погибли, я один остался. Находится самый малодушный, они всегда есть. Он выскакивает из окопа и бежит в тыл. Другой боец выглянув в очередной раз видит его и сразу же думает: нас двое осталось, не погибать же мне одному. И он бежит следом. Но так думаю и другие бойцы, что сидят в других ячейках, они выглянув видят их, и бегство принимает массовость. Некоторые бойцы, видя их, думают, что был приказ об отходе, а они не слышали из-за грохота обстрела, там и свой крик не услышишь, поэтому присоединяются. В ячейках обычно остаются процентов пятнадцать самых стойких бойцов, они и принимают немцев, когда обстрел заканчиваются и немецкая пехота приближается. Повезёт, отобью первую атаку, вторую уже не переживает никто, добивают обстрелом по выявленным огневым точкам и пехота завершает уничтожении батальона. Тех, кто убежал, встречают в тылу. Если есть командиры, им мажут лоб зелёнкой, из остальных формируют сводный батальон, пополняют, придают других командиров и снова сажают в оборону. В этот раз бойцы, побывавшие в бою, уже стойче держат оборону, и бегут меньше. Вот так постепенно со временем те и получают этот бесценный боевой опыт. Те, кто доживают, единицы. По сравнению со стрелковыми ячейками — окопы это совсем другое дело. То есть бойцы могут перемещаться, в бою, если закончились боеприпасы не нужно вылезать наружу и ползти под пулями и осколками к соседней ячейке чтобы забрать у погибшего друга патроны и гранаты. А так пробежался, лежит убитый боец, подбежал, пуст, кто-то раньше успел, к другому, у этого есть патроны, и вот так дальше ведёшь бой. Во время обстрела, политрук сможет обходить бойцов, поднимать моральный дух, это, кстати, их работа, там шуточку скажет, тут сигареткой угостит. Бойцам легче, и они уже увереннее смотрят на мир и яростнее держат оборону. Вот вроде бы такая разница между стрелковыми ячейками и окопами, а реальность показывает, что именно окопы позволяют строить оборону крепче и это, кстати, все фронтовики признают. Я вам расскажу такую историю. Она о батальоне капитана Гаврилова, двести шестой стрелковый полк семнадцатой стрелковой дивизии. За неделю очень тяжёлых боёв его батальон понёс потери в двадцать процентов численного состава, при том немцы, атакуя его позиции, потеряли два пехотных полка и тридцать танков. Не возможно кто-то скажет? Не реально? А я объясню, как он воевал, и любой командир сможет это повторить. Первое, у капитана всегда позиции были выстроены с полнопрофильными окопами, он ещё не ленился и ложные позиции оборудовал с окопами по колено, это для авиаразведки. Когда немцы подходили к позициям, их в упор встречали плотными злым огнём. Те несли потери и откатывались. Обычно дальше другие советские подразделения РККА сидят на месте, но капитан так не действовал, зачем ему держать людей под обстрелом получая убитых, раненых и контуженых? Поэтому он отводил бойцов в тыл метров на пятьсот, там заранее были вырыты противовоздушные щели, а на позициях оставлял наблюдателей и часть пулеметчиков, чтобы они остановили немцев, если те приблизятся к позициям, а батальон ещё не успел занять окопы. Вот так батальон спокойно пережидал в стороне, и немцы били артиллерией и сбрасывали бомбы с неба на пустые позиции. Как только огонь стихал, бойцы бегом возвращались на позиции, если были раненые и убитые среди наблюдателей отправляли их в тыл и восстанавливали на скорую руку окопы. Немцы подходили, будучи уверенными, что с батальоном покончено, и когда их подпускали поближе, те нарывались на огонь в упор и несли страшные потери. Причём бойцы не стреляли с одного места, а постоянно перемещались. Немцы воевать умели, засекали позицию пулемёта и сосредотачивали на нём огонь, чтобы уничтожить. Но пулемётчиков там уже не было выпустив ленту они уже давно поменяли позицию и открывали огонь с другого места. Выпустили ленту и дальше перебегают. Также действовали и другие бойцы, Гаврилов всем вбивал в голову, задержитесь со сменой позиций, убьют, часто меняйте их и те меняли. Своего командира бойцы благотворили и за дело его любили. Постоянное перемещение постоянный огонь. Потери в этом случае минимальны, немцы просто не могли подавить огневые точки, когда они стреляли по ним, там уже никого не была. Так же и с противотанковыми пушками, не больше пяти выстрелов с одного места, оружие на передки на запасную позицию. За неделю была потеряна только одна пушка. Немцы снова откатываются, но и бойцы покидают позиции, однако уходят совсем. Отходят километров на пять, где готовы новые позиции и окопы. Обычно одна рота у капитана в бою не участвует, а в тылу готовит новые позиции. Дальше снова как и раньше было, немцы нарываются на огонь батальона на новых позициях, и терпят потери. И вот так всю неделю. Немцы тоже не дураки и разобрались что личный состав пережидает обстрел в тылу, но и Гаврилов не зря шпалы носил, он часто оставлял бойцов на основных позициях. После лёгкого обстрела немцы переносили огонь в тыл и обрушивали туда огромное количество боеприпасов. Хорошо воевали гавриловцы, геройски, многим будучи примером, однако батальон всё же погиб. Погиб по простой причине, перестали подвозить боеприпасы. Бойцы снимали их с немцев, ползая к убитым, хоть так отбиваться. Протянули ещё сутки, но и их ненадолго хватало. Батальон был рассеян, комбат погиб, бросился с гранатой под танк, остатки подразделения вышли к своим. Вот с одним из бойцов я и пообщался. В той самой «палатке безнадёжных». Как видите тактика довольно проста и её легко можно повторить при хорошем снабжении и крепком тыле, только вот никому это не надо, от того и потери такие, и отходят наши войска всё дальше и дальше. Я не ругаю бойцов, есть за что ими гордится. Когда один батальон упорно держит оборону то и их соседи, видя такую самоотверженную отвагу, готовые вот-вот бежать, заражаясь такой уверенностью, тоже держатся. Потом уже они в другом месте держа упорно оборону, заражают другие части, показывая примером как надо драться и не отступать. Постепенно это всё расползается по дивизиями, корпусам и те учатся воевать, страх перед немцами проходит, но пока это не по всем частям разошлось, вот немцы, находя слабые участки и прорываются, заставляя наши войска отступать, чтобы выпрямить линию фронта и не попасть в окружение. Многие их бояться, окружения, даже появилось такое выражение «окружениебоязнь», «танкобоязнь», или «самолётобоязнь», но этого не нужно делать, не стоит боятсья, нужно взять себя в руки. Я бы и рассказал историю про пограничников, что шли за отказывающимся фронтом и что они творили у немцев в тылу, за два месяца уничтожив больше двух тысяч солдат, сотню танков, около пяти сотен грузовиков. Их было всего двенадцать, и действовали они одним только стрелковым оружием. Но их командир умел думать, он использовал свои наработки и очень успешно. Сейчас я не смогу рассказать как они действовали, времени нет, если будет следующая передача, в чём я, честно говоря, сомневаюсь, обязательно опишу. Это действительно очень интересно и познавательно. Кстати, я общался с одним капитаном-пограничником, в «палатке безнадёжных», его звали Антон Гордеев. Так вот он рассказал, что из всех пограничников, что встретили немцев утром двадцать второго июня на Западной границе, уцелело всего один процент состава. Вдумайтесь, один процент. Это элита. Они дрались у своих застав не отходя без приказа, не получая его так и погибали, редко к кому порывалась помощь. Причём их стойкость была такова, что командование Вермахта издало приказ, и распространила его по всем войскам. Звучит он так, цитирую слова Гордеева: Зелёные фуражки в плен не брать. Это как же надо было довести немцев, чтобы они издали такой приказ?! А так, парни молодцы, только жалко их. Герои. — Александр, разреши задать тебе вопрос? — сказал вдруг диктор, когда я на миг прервался, мне воды принесли, горло пересохло. — Можно. Я же тут. — А что означает намазать лоб зелёнкой? Меня немного смутила эта фраза. — Это красноармейский фольклор. Скажем так, оно означает, что прежде чем расстрелять, намазывают лоб зелёнкой, чтобы пуля, входя в мозг, не занесла инфекцию. Горькая шутка такая. Поэтому если говорят: намазали лоб зелёнкой, это так фигурально выражаясь, говорят о расстрелянном человеке. Это я слышал на дороге смерти от бойцов, и уже сам привык вставлять во фразы, что не обращаю на неё внимание. Кстати, мне уже намекают, что наше время заканчиваются, но мне ещё есть что сказать, поэтому извините, пару минут эфира я всё же украду. Думаю, многие поняли из моих слов, что я привёз в Москву с собой оружие. В большинстве трофейное, немецкое. Это действительно так, искать не советую, да и не найдёте, оно в тайниках за Москвой в лесах. Однако я прекрасно знаю, что в формирующемся отдельном рабочем коммунистическом батальоне острая нехватка вооружения и хочу передать всё оружие им. Именно всё. Я охотник, у нормального охотника в заначке всегда найдётся пара неучтённых стволов. Тут я добровольно передаю его нашим бойцам и командирам. Держать это оружие у себя просто подло, когда в нём нуждаются. Сейчас перечислю, что у меня есть. Немецкое противотанковое ружьё с патронами, сто двадцать штук всего, но хоть что-то. Как показывает опыт, если расчёт не меняет позиции и ведёт огонь с одного места минут пять с момента первого выстрела, это если повезёт, обычно ещё меньше, его уничтожают. Так что патронов точно хватит. Потом два пулемёта, «МГ-ноль восемь», это что-то вроде нашего «Максима», с того бронетранспортёра снял, и «МГ-тридцать четыре». Трофей с диверсантов. К ним по пять снаряжённых лент и два ящика с патронами. Два ящика с грантами. Потом два немецких автомата с боезапасом. Семь пистолетов, четыре «парабеллума» и три «Вальтера». Наш автомат «ППШ», его хочу подарить командиру батальона, лично в руки передать. Потом снайперскую вин… Не-е-е, хватит вам ребята. Настоящий охотник винтовку с оптикой, если она даже армейская, никогда не отдаст, руку отгрызёт, но не отдаст. Если только с обменом на что-то другое, охотничье. Это намёк. У меня «СВТ» в снайперском исполнении и немецкая, «Маузер» с оптикой. Помимо них ещё есть трофейная радиостанция. Как и пулемёт с «СВТ», это трофеи с немецких диверсантов. Повстречались наши дорожки под Старой Руссой. Всё это я готов передать батальону, пусть его представители найдут меня через редакцию Всесоюзного радио, мой адрес тут есть. Это ещё не всё. Дело в том, что помимо нашего «ППШ», в кузове бронетранспортёра я нашёл ещё трофеи. Немцы где-то видимо ограбили банк. К большому моему сожалению денег там не было, очень они мне нужны были. Сам я в душе трофейщик. То есть исповедую такой закон: что в бою взято — то свято. Этот закон действует только во время войны, в мирное время он недействителен. Убивая противника, врага, я считаю, что все, что находиться на нём, принадлежит мне, и я считаю что прав. На другого убитого даже не посмотрю, это уже мародёрство. Вообще трофеи и мародёрство — это разные вещи, и граница между ними очень тонка. Фактически только командир может решать, где бойцы набирали трофеи и где мародёрили. Раньше в старину, право трофея было священно, сейчас искусственно об этом забыли. Я нет, и считаю все, что добыл в бою, своим. Я понимаю, почему командиры издали законы, чтобы красноармейцы сдавали честно добытые трофеи им, чтобы прилипли к их липким рукам. Я же предлагаю издать «Закон о трофеях». Поверьте, русский народ, которые знает что такое «достать», ковёр там или редкий инструмент, они немцев без всего оставят, если будут знать, что что-то можно будет оставить себе или отправить почтой домой. После такого нашествия окопы немцев просто опустеют, выжившие немцы нагишом будут состоять на позициях и делать вид, что стреляют из оружия, губами изображая стрельбу, а ничего у них уже не будет, всё отберут и утащат. Шучу, конечно, но советую всё же подумать, стимул очень серьёзный, не менее чем защищать свою родину и свои семьи. Теперь вернусь к находке в бронетранспортёре. Там не было денег, там было золото в слитках, двенадцать штук с оттиском Госбанка СССР. Моя семья о них не знает, после стрельбы, я их нашёл при осмотре и тайком убрал на дно в повозки, потом прикопал в лесу под Москвой. Честно говоря, как камень с души упал, не люблю я золото. Откуда немцы их взяли, не знаю, но я бы предпочёл именно деньги, которые немцам как раз были не нужны. Как я уже говорил, мне очень деньги были нужны. Когда мы уезжали то продавали дом по очень низкой цене, покупатель сбил её, пользуясь тем, что мы уезжали в спешке. Когда мы приехали в Москву, то денег на выбранный дом не хватало, сильно не хватало. Связываться с золотом я побоялся, струсил, признаюсь, поэтому я стал на вещевом рынке продавать трофеи. Немецкое снаряжение, обувь и форму. Брали очень хорошо и давали большую цену. Торговать я умел, но сам не ожидал, что так продажи пройдут. Из рук вырывали, торговались друг с другом поднимая цену, я до сих пор в изумлении. Оружие не продавал, а вот все трофейные ножи ушли, ни одного не осталось. Спрашивал, зачем покупателям, отвечали, что соседям будут говорить, что сын или муж с фронта трофеи прислали. Форсить решили, вот и давали хорошие деньги. Продал я все, что у меня было, хватило и на дом и на кое-какую обстановку. Это золото я считаю своим, по праву трофея, но оно мне не нужно. Руки жгёт, боюсь я его. Поэтому хочу попросить Политуправление РККА помочь мне передать его в Фонд Обороны. Причём не просто передать, а все средства пустить на постройку завода для выделки автоматов для нашей пехоты, пусть, наконец, это необходимое оружие начнёт поступать в войска. Это всё что я хотел сказать. Но прежде чем попрощаться хочу спеть одну песню. Я сразу прошу прощения у редактора, её не было в списках разрешённых, и он её не слышал. Она называется «Русские дороги». Если мой рассказ кого заинтересовал, прошу писать на адрес редакции, постараюсь ответить. Большое спасибо, что выслушали меня до конца. Я прощаюсь с вами. Тронув струны гитары, я проиграл начало и запел: По плачущей земле не чуя сапогов Наш обескровленный отряд уходит от врагов Питаясь на ходу щавелевым листом Ночуя в буераке под калиновым кустом Нам отдохнуть нельзя — бегом, бегом, бегом А наши, якобы, друзья засели за бугром И смотрят как нас бьют, не отрывая глаз И только длинные дороги полностью за нас Вытри слезы, отдохни немного, я русская дорога Отходи, а я тебя прикрою, грязью да водою Но по уши в грязи, в воде до самых глаз Через какой-то срок враги опять нагнали нас И бьют ещё сильней, вот-вот и порешат Но лютые морозы к нам на выручку спешат… (Растеряев. И). Закончив петь, я встал и вышел из студии. Так же я молча шёл мимо молчавших людей, которые провожали меня взглядами, и вышел на улицу. Меня так никто и не остановил. Уже совсем стемнело, на ходу убирая гитару в футляр, я дошёл до остановки и посмотрел, как люди отходят от рупора, что висел на столбе. — Неужели по городскому вещание дали? — удивился я. — Да не, не может быть. Тряхнув головой, я дождался трамвая, он был переполнен, и на задней площадке поехал домой. Добрался нормально, никто не останавливал и тормозил. У дома никого не была. Зайдя в огород, никого не обнаружил, хотя было видно, что отметили хорошо. Взяв со стола кусок жаренной с чесноком заячьей ноги, я прошёл в квартиру мамы. Все были тут, на кухне, сидели и молчали. Слёзы на глаза, и горе. — Вы что, всё слышали? — упавшим голосом спросил я. — Ты о своих песнях? — рассеянно спросила мама, поднимая заплаканное лицо. — Нет, всё хорошо было, всем понравилось. — Это всё что вы слышали? Та кивнула под мой облегчённый вздох, и показала небольшой треугольник со штаммом полевой почты. Таня тут же стала её утешать. — Соседка Тани прибежала, когда мы твои песни слушали, письмо принесла. Пропал без вести наш папка, пропал… Конец первой части. Продолжение следует.