– Привет, ребята! – крикнул я школьникам у вышки, это было то самое место, где я попал в новый для себя мир прошлого. Те тоже помахали в ответ, отвечая вразнобой. В этой группе были новые лица, но в основном те же самые ребята. Естественно, сейчас они не плавали, слишком холодно, а под руководством инструктора делали гимнастику. Они удивлённо посмотрели, как я пронёсся мимо, перепрыгнув через две скамейки. И как за мной, как носорог, промчался взрослый парень. Он явно спортсмен, но не бегун. Дышит, как загнанный. Точно уйду. Заметив впереди забор, я с ходу подпрыгнул, чтобы перемахнуть через него. Преследователь остановился, опёрся обеими руками о колени, восстанавливая дыхание, и когда немного перевёл дух, посмеиваясь, неторопливо направился к забору. Вернее, ко мне, зацепившемуся за поясной ремень и дёргающемуся, чтобы расстегнуть его. Когда я это сделал, то мягко упал на ноги с другой стороны ограды. Однако почему парень не спешит, было видно невооружённым взглядом. Тут же стояла и «победа». Преследователи просто объехали парк и ждали меня уже с этой стороны. Они как раз подъехали, когда я зацепился. Быстро осмотревшись – все пути перерезаны, а сзади ещё этот стоит, – я выдернул ремень из забора и стал продевать его в петли брюк, сердито сказав: – Ладно, ваша взяла. Что надо? Ну да, поймали меня действительно забавно, если бы я не зацепился, ушёл бы, как есть ушёл, и машина им не помогла бы. Старший из преследователей, мужчина лет тридцати, спросил: – Почему из детдома убежал? – Ага, значит, всё же меня ловили, – сделал я логичный вывод. – У музыкальной школы срисовали? – Догадливый. Если ты по телефону дольше поговорил бы, вышел бы из будки прямо к нам руки. А так едва успели у остановки тебя перехватить. Так зачем сбежал? – На море хочу. – А разве этому поспособствовало не то, что тебя обманули с отчислениями? Не из-за конфликта с директрисой? – При чём тут директриса? У меня с ней всё ровно. Претензий не имею. – Мог бы пожаловаться, администратор Муслима Магометовича очень живо интересовался твоей пропажей, помог бы. – Так в-о-он откуда ветер дует, – протянул я, сообразив, что с продажей золота этот захват не имеет никакого отношения. – Поня-атно. Нет, с директрисой у нас отношения нормальные, разве что она меня отказалась на море дикарём отпускать, вот я и сбежал. – А музыкальная школа как же? – Ну надо же хвосты сдать. Я в этом деле человек ответственный, не люблю за спиной оставлять недоделанные дела. – А записка? – А что записка? – пожал я плечами. – Там всего пять слов. «Уехал на море, вернусь осенью». Что не так с запиской? – А нам известно, что в записке написано совсем другое. – Значит, не моя. – Садись в машину, там пообщаемся, а то мы здесь слишком много внимания привлекаем, – кивнул тот на «победу», пока один из помощников, цепко держа меня за руку, сопровождая к открытой дверце, велел спортсмену: – Андрей, встретимся в управлении. – Понял. Устроившись на заднем сиденье, где меня с боков стиснули двое, старший сел спереди, я поинтересовался причиной интереса конторы ко мне. Оказалось всё куда проще: Муслим Магометович удивился, что я не прибыл на репетицию, хотя отличался пунктуальностью, и напряг дядю Адика. Тому не составило труда выяснить, что я ушёл в бега, вот он и напряг все связи. Как раз в конторе они у него были, и меня стали искать. Эта группа занималась мной уже пять дней. Им удалось выяснить многое из того, что происходило в детдоме, какие у нас были отношения в последние дни с директрисой, ну и о записке узнали, хотя саму на руки и не получили. Я же говорю, её быстро уничтожат. Кстати, кражи средств из моих отчислений выявлено не было, по-всякому смотрели. Но все траты подтверждаются бухгалтерией. В общем, насчёт директрисы я возводил напраслину, обокрасть меня обокрала, но себе ничего не взяла. Купила фортепьяно, решив организовать расширенный музыкальный класс в детдоме, и заказала ещё некоторые инструменты, скоро подвезти должны. Да и профессиональный музыкант будет. Конечно, директриса поступила не совсем этично в отношении меня, но музыкальный класс она бы формировала долго, всё же бюрократия в Союзе имелась, а так, всё в порядке. – И что? – заинтересованно спросил я, когда Евгений Макарович закончил рассказ, как они меня искали и что им удалось выяснить. – Что происходит в детдоме, конечно, не наше дело, у нас приказ тебя найти. Твоя песня будет исполняться завтра на Красной площади, а тут нам сообщают, что автор, как последний хулиган, бежит из детдома на море. Детство в одном месте заиграло? Правда, когда мы начали работать, стало ясно, что нам явно скармливают дезу… Ты понимаешь, о чём я говорю? – Дезинформацию, – кивнул я. – Ну да. Мы сразу поняли: что-то не так. А когда выяснили, что ты продолжаешь ходить в музыкальную школу, подозрения перешли в уверенность. Стали рыть дальше и многое нарыли. – Да это всё понятно. Давайте меня обратно в детдом, пройдёт Девятое мая, и я снова уйду в рывок. – Так любишь море? – Да, в любом виде. Во все времена года в море есть своя красота. Я для того и писал песни и музыку, чтобы к совершеннолетию на сберкнижке лежала нужная сумма для моего переезда на море на постоянное место жительства. А тут такой удар судьбы. Теперь я умнее стал, пока не вырасту, ни одну новую песню не напишу и не дам ей жизни. Это принципиально. – А если хорошо попросить? – заинтересовался тот. – Я самому себе слово дал: пока восемнадцать не исполнится и я не смогу распоряжаться самим собой, никаких песен. Я сам себя уважать перестану, если не буду данное себе слово держать. Не будет новых песен ещё три с половиной года. Насчёт клятвы я нагло врал, не давал я её, так просто рубил себе хвосты. Из-за кражи директрисой моих денег я принципиально не буду ничего нового выдавать до определённого времени. – Я смотрю, подкузьмила директриса своим решением. – Я повторю, что её не виню. Она преподала мне урок, я ей за это благодарен. Нужно доверять только самому себе, вокруг одни недруги. Тем более требовать возврат средств я не буду, они пошли на создание детдомовского музыкального класса, и я таким решением директрисы доволен, даже благодарен ей. Вот и всё. А так я бы в музыкалке хвосты бы сдал, и на Девятое мая сходил, а потом рванул бы к морю. – И ищи тебя свищи. – Осенью вернулся бы. Зимой я предпочитаю учиться и находиться в тепле. Ну так что, так и будем стоять или всё же поедем? – Поедем-поедем, – кивнул тот и, сняв трубку телефона, набрал какой-то номер. – Мы его взяли… Да, у музыкальной школы, как и предполагали. Шустрый, бегает быстро… Ясно, товарищ майор, сейчас отвезём. Положив трубку на место и защёлкнув её на аппарате, Евгений Макарович обернулся: – В детдом тебя везём. К нам не требуется. – Вот и отлично. Машина тронулась с места, и мы, выехав на проезжую часть, покатили к детдому. Сидя между двумя бугаями, я размышлял. Всё же хорошо, что я и пистолет и деньги в своей норке оставил. При себе едва три рубля мелочью было. Сегодня утром как раз закончил прятать все находки с трёх кладов, лишь с десяток червонцев оставил как НЗ. Особо мудрствовать я не стал, поднял две доски в гараже, в стороне от входа в погреб, вырыл на метр глубиной ямку и, хорошенько упаковав драгоценности, золото и монеты в один свёрток, закопал всё. Утрамбовал землю и закрыл досками, замаскировав. Вот и тайник. Конечно, если будет проводиться серьёзный обыск, копы могут обнаружить по мелким деталям, но я об этом подумал. Когда до краёв ямы оставалось сантиметров тридцать, я похоронил над кладом принесённый со стихийной свалки немного пованивающий труп кошки. Маскировка туфтовая, но если обнаружат кошку и решат, что это могила, то, может, не станут рыть дальше. На это вся надежда. Когда машина подъехала к детдому, я чуть вытянул голову, разглядывая, кто на крыльце на лавочке дремлет. Баба Валя, это хорошо, добрая тётка. Меня вывели, и старший, лично сопровождая, отвёл меня к директрисе, где передал с рук на руки. Директриса, честно говоря, меня удивила: извинилась за всё, признав, что во многом была не права. Как уже говорил, я зла на неё не держал, о чём честно и сказал. И тут как удар топора: вопрос о новых песнях. М-да, совсем берегов не видит. Стараясь говорить как больному, ничего не понимающему человеку, я пояснил, что сам себе дал слово: до совершеннолетия никаких песен. Слово, тем более данное себе, я всегда держал и держу. В общем, попросил не возвращаться к этому вопросу. Новых песен не будет, и это окончательный ответ. И насчёт побега я молчал, не собираясь отвечать на глупые вопросы. И о дальнейших планах тоже рта не открывал. Да, есть у меня такая небольшая черта – могу немного болтливым быть, хотя всегда помню, что молчание – золото, и сейчас я крепился – молчал. Директриса сообщила, что договорённость об «Артеке» в силе и меня, возможно, отправят туда. В общем, поговорили, надавали друг другу туманных обещаний, и меня отпустили. Оказалось, снаружи меня уже ждала машина – последняя генеральная репетиция, я обязан быть. Просто можно посидеть в сторонке, но быть обязан. Дядя Адик аж из машины выскочил и облапал меня, когда я со своим воспитателем вышел с территории детдома. Ворча о моей дурной голове, в которую пришла такая глупая мысль, как сбежать из детдома, он усадил меня на переднее сиденье «Волги», холодно кивнул воспитательнице, которая села сзади, и мы поехали к зданию оперетты. Почему-то именно там нам выделили зал для репетиций. Муслим Магометович встретил меня тепло, он приехал чуть раньше, отругал за глупость с побегом и после дружеского чаепития отправил в зал. Шла последняя шлифовка песни, и я надеялся, что она зазвучит как надо. Честно говоря, «День Победы» Магомаев всё же исполнял не так, как я слышал в исполнении Лещенко. Вот его бы сюда… Когда отзвучали последние аккорды, я очнулся от размышлений вопросом певца со сцены: – Максим, что-то не так? – Муслим Магометович, я вижу, что вы выкладываетесь полностью, дошли до предела, песня слышна, идеально ложится под музыку, но всё же не то, не то. Не под ваш она голос. Нет, не под ваш. – Эта песня утверждена на завтрашнем выступлении, – достаточно холодно сказал какой-то мужчина в костюме, который, как и я, сидел в зале у меня за спиной. – По-моему, звучит очень красиво. Мне песня понравилась, всё ей подходит. – Я возражать не буду, но всё же Муслим Магометович не может раскрыть саму суть этой песни, в его голосе нет силы духа тех тысяч фронтовиков, что через всё прошли. Мы провели уже множество репетиций, но всё не то. – Честно говорю, мы все не понимаем, что вам не нравится, молодой человек, – с лёгкой усмешкой произнёс местный худрук. – Песня вам удалась, певец отличный. – Хм, тут можно только на примере сравнить, – покачал я головой. – Когда мы проходили в фойе, я видел там Лещенко. Он здесь? – Должен быть, он записан на репетицию после вас, только приехал раньше, со временем ошибся, – пожал плечами тот же работник оперетты. – Отлично. Попросите его пройти к нам в зал. – Это не требуется, я уже полчаса как в зале, – услышал я за спиной знакомый баритон и, обернувшись, обнаружил, что нужный мне певец сидел в заднем ряду под балконами. – Очень неплохая песня, юноша, честно говорю, я впечатлён. – Лев Валерьянович, извините за бестактность, и вы, Муслим Магометович, тоже извините, но я хочу для сравнения попросить, чтобы вы оба по очереди спели эту песню, вкладывая в неё душу. Вы не возражаете? – Я – нет, – покачал головой Магомаев. Лещенко тоже был не против. Сначала спел Муслим Магометович, и он действительно выкладывался, потом на сцену поднялся Лев Валерьянович и, посматривая в выданный ему листок с текстом, всё же песню он слышал лишь только что, хотя многое запомнил, начал. То, что поёт он совершенно по-другому, было заметно, и контролёры от ЦК, а именно оттуда был мужчина в костюме, и местные работники аж подались вперёд. Голос певца пробирал до дрожи. Когда песня стихла, несколько секунд стояла тишина и послышались хлопки – аплодировал Муслим Магометович, стоя, и на его лице ясно было видно ошеломление. Вот дальше ударил уже шквал аплодисментов: хлопали все, и музыканты, и рабочие сцены, и немногие слушатели. Реально песня ЗАЗВУЧАЛА. Когда шум немного утих, Муслим Магометович обернулся ко мне: – Максим, теперь я понимаю, что было не так. Эта песня действительно не под мой голос. Спасибо. Я кивнул. Однако время Магомаева ещё не вышло, поэтому он снова вышел на сцену и продолжил репетицию. Зазвучали не только мои песни. Единственно, что я запомнил, – это стон представителя от ЦК, он огорчался, что «День Победы» записан на Магомаева, а переделать её на Лещенко нет никакой возможности. Честно говоря, зная, как тяжело эта песня пошла в моём будущем, я очень удивился, как легко удалось её протолкнуть сейчас. Явно не обошлось без вмешательства заинтересованных лиц в высших эшелонах власти. Правда, я тут ни при чём. Моё вмешательство было единственное – попросил Лещенко сегодня исполнить эту песню, вот и всё. Когда наше время вышло и мы стали собираться, вдруг случился небольшой переполох, и в зал прошла группа мужчин и женщин. Как я подслушал шепоток местных работников, это были представители минкульта с замом министра. Именно он отвечал за концерты и песни на завтрашний день в Москве. Я уже понял, кто его вызвал, тот, что от ЦК был приставлен. Шустро отреагировал. Но это и понятно, завтра всё же Девятое мая, где тут резину тянуть. Тому, что было дальше, я тоже не удивился. Лев Валерьянович снова спел «День Победы», естественно, гораздо лучше, так что снова сорвал искренние аплодисменты. А потом я следом за дядей Адиком покинул концертный зал. – Отберут эту песню у Муслима. Точно отберут, – вздыхал тот. – Это плохо? – уточнил я. У певца было не спросить, он остался в зале. – Да не сказать что плохо, слышно же, что Валерьянович действительно поёт её лучше, раскрывает шире, аж мурашки по коже. – А-а-а, собственник вы, – усмехнулся я. – Понимаю, сам такой. Едва мы дошли до машины, обсуждая некоторые сегодняшние моменты, как нас догнал один из работников оперетты и попросил вернуться. Делать нечего, пошли обратно. Как выяснилось, пообщаться хотели с одним мной. – Здравствуй, Максим, ты не расстроишься, что песня уйдёт другому певцу? – спросил заместитель министра культуры РСФСР. – Пусть поёт тот, кто делает это лучше, – вздохнув, согласился я. – Однако я обещал Муслиму Магометовичу пять песен, а на выходе получается четыре, пятую забирают. Значит, я должен ему ещё одну, причём не хуже. – На этот великий праздник нашей страны ты уже никак не успеешь, будем ждать к следующему. – Боюсь, три с половиной года придётся ждать, – отрицательно покачал я головой. – Слово себе дал, что до восемнадцатилетия не напишу больше ни одной песни, а я слово держу.