– А разве нет? Мы отошли в сторону и сели на свободную скамью, но под перекрёстными любопытствующими взглядами сразу двух классов. Лабухин на это внимания не обращал, а я тем более, так что особо ничего нам не мешало, ну кроме мяча, который кто-то запустил со снайперской точностью прямо в голову моему собеседнику. Невольно отбил тот его хорошо, обратно полетел, однако свёл на миг глаза в кучу, но быстро встряхнулся и продолжил говорить как ни в чём не бывало. – Значит, сегодня дыра в эфире?.. – задумчиво протянул я. – Мной закрыть хотите? С чего бы это? Вроде моё первое и последнее выступление восторгов у ваших коллег не вызвало, насколько я понимаю. – У нас восторгов не вызвало то, что передача прошла без согласования цензуры. Диктора, конечно, хотели наказать, да и редактора тоже, но сверху спустили приказ всё оставить как есть. Так что никаких мер не было, все работают как обычно. А вот насчёт того, что реакции на твой эфир не было, то тут ты не совсем в курсе. Нас завалили письмами. Неделя прошла, а уже двенадцать мешков, письма всё идут и идут. Со всех сторон, немало и с фронта. – Мне об этом ничего неизвестно. – Приказали попридержать информацию. Все письма нами были изучены, почти тридцать человек старались, были помощники из партийных организаций. На некоторые письма нужно ответить. Там всё подготовили. – Опять отредактированная речь? – усмехнулся я. – Знаешь, а тут ты не угадал. Я сам в сомнении, но, когда мне ставили задачу поговорить с тобой, этот момент обговорили особенно. Не припомню, чтобы раньше было такое. В общем, тебе просили передать, что у тебя полтора часа эфира личного времени. Можешь говорить, что хочешь, но займи его. Естественно, за всё, что ты произнесёшь, будешь нести ответственность один ты и никто более. – Экспериментаторы хреновы, – невольно покачал я головой, прекрасно представляя, чьи тигриные ушки торчат за этой авантюрой. – Единственно просили никаких секретных сведений не разглашать, включая методы борьбы с немцами. Это в эфир выдавать нельзя. Мне сказали, ты сам поймешь, о чём тебя просят. – Да это как раз понятно. – Всё, что поручили сказать, сказал. Эфир в семь часов вечера, но ты за два часа приходи. Там ещё скажут, что нужно, и согласуют эфир. Ты хорошо говоришь, чётко и внятно, не теряешься. Легко находишь разные ответы и вообще непринуждённо ведёшь себя в прямом эфире, а это трудно, поверь мне. Так что ждём. – Лады, буду. Как только помредактора ушёл, почти сразу рядом на скамейку приземлилась Маринка, она тут же была, и затеребила меня. Лабу-хина узнала и понимала, что разговор был важным. – Эфир вечером, просили подойти заранее, – отстранённо ответил я, обдумывая только что прошедший разговор. Всё это было похоже на ловушку. Видимо Сталин решил посмотреть, как я выкручусь из этой ситуации. На пару с Берией наверняка работали. Полной уверенности у них не было, то ли я тот, кто им нужен, кого они искали, то ли нет, вот и провоцировали меня. Надеялись, выдам себя. – Ладно, хотите запоминающийся эфир, получите. Обещанных краёв не перейду, но содрогнётесь. – А во сколько эфир? – похоже, Марина не расслышала, что я себе шепнул под нос. – В семь вечера. Сегодня. – Быстрые какие, – подивилась та и убежала делиться свежей новостью, тут же собрав вокруг себя большую группу одноклассниц. Собравшись, я отпросился у учительницы, до конца урока полчаса оставалось и не хотелось их тратить. Марина осталась, ей тут интересно было, а я ушёл. – Саша, подожди, – окликнули меня от школьного крыльца, когда я проходил мимо, чтобы выйти на улицу, помахивая на ходу сумкой с учебниками и тетрадями. Остановившись и обернувшись, я направился навстречу нашей директрисе. – Что-то случилось, Татьяна Валериевна? – Случилось. Записала я тебя в музыкальную школу на вечерние уроки. Уже с сегодняшнего дня можешь начинать. Начальный класс, как и просил. – Вот это отличная новость. Может, я сейчас успею? – Я там тебе не нужна, назовёшь себя секретарю, она всё и объяснит. Знаешь, где музыкальная школа? – Да, знаю. Спасибо. Добежав до здания музыкальной школы, в соседнем районе, я узнал, что меня действительно оформили, записал время уроков, сразу сообщив, что сегодня не могу быть, вечер занят. Тут же познакомился со своим классным руководителем, её тоже предупредил, что начну учиться с завтрашнего дня, ну и рванул домой. Деда не было, у него сегодня смена на работе, так что, переодевшись и открыв баркас, занялся делом. Сальник я всё же снял, а потом установил новый. Проверить, подтекает или нет, можно будет только в следующем году, когда спустим судёнышко на воду, а пока нормально, я хорошо сделал свою работу. Убрав инструмент, сходил в баню. Я пока работал, бабушка её протопила, воду таскать не требовалось, уже была, помылся, собрался, прихватил гитару и направился в сторону ближайшей трамвайной остановки. Пора в путь-дорожку. Эфир ждёт. До остановки меня малые проводили, а дальше домой потопали, ну а я направился к зданию всесоюзного радио. – Готов? – поинтересовался у меня диктор. Сегодня я вёл эту передачу в эфире с тем же диктором, что и в прошлый раз. – А что, есть сомнения? – усмехнулся я. – Готов-готов, можно начинать. Рабочий студии, что был ответственным за эфир, стоял чуть в стороне с наушниками на голове. Передачи в большинстве своём велись в прямом эфире из-за отвратительного качества звукозаписывающих средств, ну и хранить записи было не на чем. Если давали такую запись с пластинок, то качество воспроизведения оставалось желать лучшего. Слушатели сразу отмечали эту самую разницу, так что только в крайнем случае давали запись, да и ту старались довести до идеала. Тот же хор в тесное помещение студии не впихнёшь, вот их давали в записи. В это время звукач, отметив время, начал на пальцах показывать отсчёт до начала нашего эфира. Я особо не волновался, начинать не мне, это работа диктора. О том, что я снова буду в эфире, объявили ещё утром. Как оказалось, ажиотаж с моим прошлым выступлением был очень большим, да вообще чуть ли не буря разразилась, мне верили и нет, разные люди попадались. Вот фронтовики почти все были за меня. В моём районе это всё как-то незамеченным прошло, можно сказать пронесло, а вот в других областях, особенно на фронте, рассказанные мной истории вызвали настоящую бурю. Приходило много писем от фронтовиков, где они рассказывали немало историй, подтверждающих мои рассказы, от чего кровь стыла в жилах. Сейчас с этими письмами работал соответствующий информационный отдел Политуправления РККА. Вроде как хотели печатать их в газетах. Мне их читать не дали, лишь сносками ознакомили перед эфиром. Ну были и те, кто грязью меня в письмах поливал, мол, зачем такую чушь пишешь, немцы пушистые. Этих брали на особый карандаш, притом, что часть писем были без обратных адресатов. Размышляя, я при этом отслеживал речь диктора. Тот отработал написанную для него программу, сообщил, что редакцией принимаются и обрабатываются масса писем, что приходят на моё имя. И наконец, после десяти минут словоблудия, как только растянуть смог, дал слово мне. Я уже успел поздороваться со слушателями, ещё, когда диктор сообщил, что я в студии, так что начал без промедлений. Дали мне полную свободу, так получите. Не разочарую. Как я понял, от меня ожидали нечто подобное, что было в прошлый раз, когда наша передача пошла не по сценарию, – меня это полностью устраивало, да что устраивало, даже радовало. Есть мне что сказать. После обычных приветствий я уже начал работать. Сейчас я отрабатывал обязательную программу по ответам на письма, большая часть были от фронтовиков, но встречались и от обычных жителей нашей необъятной страны. Мне действительно отобрали полтора десятка писем, самых интересных на которые нужно обязательно ответить. Я их мельком прочитал перед эфиром, но так как мне ответы на них уже написали, особо вдумчиво их не изучал, но парочка меня заинтересовала особенно, и на них я собирался ответить уже от себя. Как раз сейчас до одного такого и дошёл. – Вот тут у меня в руках письмо от старшего сержанта зенитной артиллерии, Фёдора Лапина, коммуниста от тридцать шестого года. Он описывает, как выходил из окружения под Могилевом, и свидетелем каких зверств гитлеровцев стал… Естественно, у меня в руках не письмо было: запинаясь, читать те каракули, не у всех хороший почерк, в прямом эфире я не мог, так что держал листок с отпечатанным на машинке текстом. Описав, чему был свидетелем, этот сержант дальше уже отсебятину понёс. – Подтверждая рассказ сержанта, я скажу, что немцы не единожды уничтожали наших раненых, медсанбаты, госпитали. Разными способами, разными зверствами. Они ведь считают себя победителями и уверены, что наказания за это не будет, поэтому и творят на захваченных территориях зверства. Но что стоит отметить, и наши стали отвечать в последнее время, когда отбрасывали немцев, сбивая их с позиций. То есть, если немцы наш медсанбат с врачами, ранеными и медперсоналом вырежут, так и наши сравняют счёт. Конечно, нехорошо так говорить, но лично я за адекватный ответ. «Око за око, зуб за зуб». Это письмо натолкнуло меня на решение описать вам историю одной молодой женщины. Она рассказала мне ее три дня назад, тут в Москве. В тот день я был на вещевом рынке. Со мной сестрёнка была, она меня окликнула, прохожий поинтересовался, не тот ли я Поляков, что по радио выступал. Собралась большая толпа, почти два часа с ними разговаривал, отвечал на множество вопросов. С трудом вырваться сумел, и, когда мы с покупками шли к выходу, нас догнала молодая женщина. Что меня поразило, несмотря на то, что на вид ей было лет двадцать пять, она была совершенно седая. Молодая седая девушка. Вот она отвела меня в сторону и подтвердила, что тоже моё выступление по радио слышала. Она с ненавистью в голосе сказала, что немцы не звери, они хуже. Знаете, её рассказ потряс даже меня, и я бы хотел поведать его вам. Поэтому, как и в прошлый раз, прошу людей с неустойчивой психикой, с больным сердцем, ну и детей, пусть уйдут подальше и не слушают. Прежде чем начать, я сделаю небольшое отступление. Немцы подписали международное соглашение Женевской конвенции о содержании военнопленных, а Советский Союз – нет. Поэтому немцы считают, что у них развязаны руки по отношению к пленным на захваченных территориях, и они могут творить что хотят, и они международному суду неподсудны, и в чём-то они правы, хотя и не во всём. Победитель – вот кто будет судьёй, а немцам мы победу не отдадим. Теперь вернёмся к самому рассказу. Моя сестрёнка убежала, оставив нас одних сидеть в сквере на лавочке, и мы смогли спокойно поговорить. Не знаю почему, но эта женщина категорически отказалась называть даже своё имя. Я назвал её Катериной. Не знаю почему, ну вот посмотришь на человека и имя его прямо просится на язык. Не знаю, угадал или нет, но поправлять она меня не стала. Катя – врач, молодой специалист, стоматолог. Её по направлению отправили в город на границе, Владимир-Волынский. Год жила там, лечила, обычная судьба. Но началась война, и с толпами беженцев Катя направилась в тыл. Три дня, всего через три дня их догнали мотоциклисты. Катя в тот момент помогала с перевязками раненых красноармейцев после обстрела колонны с воздуха, и, несмотря на гражданское платье, её отправили в лагерь для военнопленных. Ещё немного отвлекусь: я вот не знал, а Катя пояснила. Оказалось, немцы считали военнопленными всех мужчин призывного возраста, хоть он военный, хоть гражданский, если их ловили, отправляли в лагеря. Да, шесть миллионов военнопленных, о которых трубят, хвастаясь, немцы, есть такое дело, только вот военных из них даже не треть, меньше. Да и те в основном тыловики. Ведь как уже стало известно, боевые части советских дивизий сражаются до конца, попадает в плен мизер, да и те не выдерживают дорог, будучи ослабленными ранами, и их добивают конвоиры, оставляя тела лежать на обочинах. Так что в лагерях очень мало бойцов и командиров боевых подразделений, там именно тыловики. Они, конечно, тоже пытаются бежать, но мало, не те специалисты. Вот и Катя оказалась в таком лагере, где все вперемешку. Туалетов не было, ходят под себя, спать можно только сидя на голой земле, места не хватало, разделения на мужской сектор или на женский тоже не было. Тяжело. Начались повальные самоубийства. Людей постоянно приводили в лагерь и уводили. Так что количество практически не уменьшалось. Вот только Катя пробыла в лагере две недели, и ей повезло, что она прожила их, а не ушла с группой других пленных. А всё оказалось просто. Недалеко от лагеря была деревня с обычным названием Васильевка, а около неё пять больших песчаных карьеров. Пять карьеров. Когда начальнику лагеря спустили приказ сверху уменьшить количество пленных, он долго не думал. Набрали отщепенцев из рядов пленных, причём повязав их кровью. А делали это просто. В лагерях всегда были командиры, хотя их стараются держать отдельно, кто форму скинул, чтобы не опознали, кто раненым без сознания попал, контуженым. В лагере были люди немцев, они выявляли таких скрывающихся командиров и выдавали их. Вот немцы и повязывали своих новых холопов кровью. Понятно, что, например, сто человек не сможет убить, допустим, семерых выявленных командиров РККА. Они поступали просто. Виселицы. Ставили на табуретки, петлю на шею и длинную верёвку к табурету, и вот эти предатели одновременно дёргали за верёвку, убивая нашего командира. Немцы всё это снимали на плёнку, чтобы обеспечить лояльность своих новых подручных. Сами, как я уже говорил, в таких делах руки пачкать они брезговали. Не все из военнопленных, конечно, хотели этого, некоторые, что похитрее, думали – соглашусь немцам служить, выведут меня наружу и утеку. Так ведь гитлеровцы тоже не дураки, и, как повязать предателей кровью, у них давно продумано и отработано. Вот из таких предателей немцы сформировали несколько рот, и даже пулемётную роту, вооружив станковыми пулемётами «максим», захваченными в боях с нашими войсками. Что делали немцы, чтобы выполнить приказ, поступивший от командования? Они формировали в лагере колонну в пятьсот человек и более и одну роту капов, немцы так своих помощников из русских предателей называли. Хотя как раз большинство предателей это украинцы, особенно из западных областей, русские действительно встречаются, но их куда меньше. В общем, эти капы сопровождали колонну к котловану. Там уже ждали пулемётчики. Пленных спускали вниз, на дно, и пулемётчики из полутора десятков «максимов» расстреливали всех, кто был внизу. После этого конвойная рота спускалась вниз и штыками добивала выживших. Обязательно штыками. Тратить попусту патроны им было запрещено. Тут вторая конвойная рота подводила следующую группу пленных. Их под пулемётами заставляли всех расстрелянных разложить рядами по дну карьера и засыпать песком. Лопаты и тачки выдавали. Когда над расстрелянными был слой песка, говорят там, где лежали недобитые, капы плохо делали свою работу, песок шевелился. Как только закопали, и этих пленных расстреляли, вели уже новую колонну пленных. И вот так пленные и закапывали предыдущих расстрелянных раз за разом. И длилось это не один день, неделями. Конечно, Катя об этом ничего не знала и на тот момент имела естественный цвет волос. За неделю до того, как Катю вывели из лагеря с очередной колонной, направляющейся к карьерам, наша дальнебомбардировочная авиация совершила воздушный налёт на станцию в Польше. Он прошёл отлично. Всё горело и взрывалось, крупный железнодорожный узел, через который шло снабжение нескольких немецких армий, был разрушен за несколько дней, но экипаж одного бомбардировщика немцы при возвращении всё же подстерегли и сбили. Тройка «мессеров» зашла со стороны солнца и расстреляла бомбардировщик. Стрелки, как могли, отбивались и сбили одного немца и подбили второго, третий перестал наскакивать на зубастую цель. Однако было поздно, бомбардировщик был сильно повреждён и пошёл на посадку. Часть экипажа выпрыгнула с парашютами, другие совершили посадку на брюхо вместе с командиром экипажа. Тут и остальные подбежали, недалеко приземлились. Лётчики сняли пулемёты и направились за отступающим фронтом. Сели они уже на нашей бывшей территории, успели перелететь Буг. По пути лётчики обрастали людьми, на них выходили окруженцы, и, когда они оказались в окрестностях песчаных карьеров, это уже был крупный спаянный частыми перестрелками с немцами отряд, которым руководил командир экипажа майор Лапотников. Сам отряд насчитывал в своём составе сорок семь бойцов. Когда разведчики доложили майору, что на опушке какая-то странная возня, он не понял и решил посмотреть лично. И увидел, как всё происходило, только вот помочь ничем не мог. С ним было всего два бойца, остальные чуть дальше устроились. Да и майору в голову не приходило, что немцы сейчас расстреляют всех, кого загнали в карьер, это было выше его понимания. Большинство были в гражданской одежде, виднелись пятна женских платьев. Так что он и его разведчики в кровь искусали кулаки, наблюдая, как пулемётчики, а они все были в советской красноармейской форме, только с нарукавными повязками помощников гитлеровцев, расстреливают своих сограждан. Немцев там пятеро всего было, что на плёнку фотоаппаратов документировали расстрелы. Лапотников сообразил, что скоро будет следующая партия, поэтому отправил бойцов за отрядом. Когда их привели и бойцы, рассредоточившись, начали готовиться к бою, как раз привели следующую партию. Пока их гоняли и заставляли закапывать последних расстрелянных, наши окруженцы успели подготовиться и незаметно занять позиции. И они вдарили, скорострельные авиационные пулемёты буквально просеки прокладывали среди пулемётчиков. Однако и те успели открыть огонь, но стреляли они не по окруженцам, а туда, куда были направлены стволы их пулемётов, в карьер, они расстреливали пленных. Недолго постреляли, их уничтожили, но потери среди освобождённых были большими. Разведчики во время схватки броском достигли одного немца, что залёг в стороне, и утащили его в лес, это был унтер. Многие из спасённых, покидая котлован, разбегались, среди них была и Катя. Ей повезло, она добежала до окруженцев, и они её приняли, им нужен был врач, даже такой. Отряд быстро уходил, ведь по их пятам немцы быстро бросили группу для преследования. Когда смогли оторваться, решили допросить немца, а кроме Кати никто немецкого языка не знал. Когда начали допрос, немец особо их делишки и не скрывал, и охотно всё рассказывал. Тогда-то Катя и поседела, когда осознала весь ужас рассказа немца. Четыре котлована из пяти были засыпаны вровень с поверхностью, а пятый наполовину. Наши окруженцы помешали. Вдумайтесь, четыре котлована! А ведь некоторые из них имели глубину до пятнадцати, а то и двадцати метров, да и размеры впечатляли. Я сидел и слушал, как Катя глухим голосом всё это рассказывает, а у меня перед глазами эти засыпанные котлованы, и песок шевелится. Я сам чуть не поседел. Я спросил у Кати, правдив ли её рассказ, и она показала на руке вытатуированный длинный цифровой номер, эти номера накалывают всем военнопленным, вот и у неё он был. Дальше история проста, немца повесили, как военного преступника его решили не расстреливать, а повесить. Отряд отправился дальше. За месяц он сблизился с передовой, но их стали преследовать. Майор Лапотников со своими лётчиками из экипажа и самыми лучшими бойцами остался организовывать заслон, чтобы остальные ушли. Уходя, люди слышали, как в течение получаса позади шёл страшный бой. Когда всё стихло, стали звучать редкие винтовочные выстрелы. Окруженцы не раз встречались с немцами и знали, что сейчас там добивали раненых. Все бойцы, что вызвались остановить преследователей, погибли, но дали своим уйти. У передовой окруженцы встретились с другой группой, ею командовал командир дивизии, и, совместно прорвав оборону, ударив с тыла, большая часть смогла вырваться к нашим. Катя всё это рассказала в особом отделе, даже был предоставлен фотоаппарат с плёнкой, отснятой тем унтером, и его показания. Катю посадили на поезд до Москвы. Тут мы и встретились. Страшная история… Четыре котлована… доверху… Извините, я сейчас просто не могу говорить, поэтому вернёмся немного позже к письмам слушателей, а сейчас я вам спою, настроение подходящее. Когда я рассказывал о том, как с семьёй уходил по дорогам смерти к Москве, то там множество эпизодов было, хоть мемуары пиши. И была вот такая встреча. На обочине у околицы деревни сидел красноармеец с новеньким орденом Красной Звезды на груди, но пустым рукавом гимнастёрки. В боях за нашу страну он потерял руку. Свесив голову, боец плакал, а самому явно за сорок. Лишь бутылка водки в руке была, к которой он так и не притронулся. Пока дед от колодца носил воду, чтобы напоить лошадей, я подошёл, не мог не подойти. Он и рассказал свою историю, излил душу, и почти сразу она сложилась в песню. Ушёл с началом войны на фронт и вот только что вернулся из госпиталя, всего полчаса из деревни. А история вот она, в песне. Тронув струны гитары, настраиваясь на песню, я запел: Я полмира почти через злые бои Прошагал и прополз с батальоном, А обратно меня за заслуги мои Санитарным везли эшелоном. Привезли на родимый порог, На «полуторке» к самому дому. Я стоял – и немел, а над крышей дымок Поднимался не так – по-другому. Окна словно боялись в глаза мне взглянуть. И хозяйка не рада герою — Не припала в слезах на могучую грудь, А руками всплеснула – и в хату. И залаяли псы на цепях. Я шагнул в полутемные сени, За чужое за что-то запнулся в сенях, Дверь рванул – подкосились колени. Там сидел за столом ты на месте моём, Неприветливый новый хозяин. <…> Мы ходили под богом, под богом войны, Артиллерия нас накрывала, Но смертельная рана нашла со спины И изменою в сердце застряла. Я себя в пояснице согнул, Силу воли позвал на подмогу: – Извините, товарищи, что завернул По ошибке к чужому порогу. <…> Зашатался некрашеный пол, Я не хлопнул дверьми, как хотелось,